ЖУК.

(Автор: Коробенков Роман )

Конечно, она может придти и так: нагрянуть неожиданно, приветливо выползти из носа вязкой непрозрачной жидкостью и нагреть до конфорочного состояния твой лоб. Затем превратить горло в зону сплошного бедствия, когда стакан воды, словно, царапает в кровь твои внутренности. Одарить сразу целым букетом, где будет саднить плохое настроение, раздражать ленивая слабость и сосать соки юркая пессимистия. Но это одна болезнь, она глупа и разум её мал. Обычно она судит несложными категориями и слепо тыкается от одного к другому, не уделяя особого внимания тому, кто попадается в её липкие лапки.

Существует ещё один злой вид заболевания, сложность и изощренность которого, поражают даже саму жертву. Тогда опускаются руки и, глядя в наглую симпатичную физиономию новой напасти, она устало наблюдают за обширностью инвентаря и методов злющей пакости. Последняя хоть и имеет определённую симптоматику, с тем пребывает в постоянном развитии, когда практически невозможно ни написать про это книгу, ибо у такой книги не будет конца, ни попытаться как-то бороться. Хворь эта хитра и коварна, с тем многолика, и подвержена самым диковинным мутациям.

Выбор её до того сокрушающ, что, анализируя прибытие оной, почему-то не возникает сомнений, что явление не случайно возникло в данный момент. В ту самую секунду, которая никогда не будет лучшей секундой твоей жизни. Явно прослеживается чей-то изощрённый замысел, чьи-то гадкие козни. Мысль что ли витает, оформляя её незаметный приход, столь несвоевременный. Возможно, она приносит их с собой, как пыльца они сидят на её красивых крылышках.

Описанная напасть приключилась с Экебановым в тот момент, когда кое-как было оформившаяся жизнь его, скучная и пустая, с устоявшейся горизонтали неожиданно ухнула резко вниз и оказалась в таком месте, которое принято называть у пса под хвостом. В прекрасный осенний денёк, когда листва вознамерилась покрыть своим ковровым телом ущербность изрытого асфальта, но  пар ещё не производился дыханием. Первым делом, под классическую музыку, что деловито плескалась в пространном кабинете руководства, Экебанова вдруг уволили с работы, не сказав ни слова. Более того — подали мятый конверт, который, казалось, был пуст,  и, молча, но решительно, указали на дверь, куда безработный и удалился, осмыслив данность отсутствия денег в ближайшем будущем.

Тут всплыла вторая проблемка.

Случилась она ещё ранее первой, но серьёзностью своей запахла только сейчас, по причине логической связи с начальной. Речь идет о коротком телефонном звонке, что жил ровно мгновение сегодня утром и успел одарить Экебанова простенькой, но зловещей информацией. Звонила хозяйка комнаты, которую он снимал, притом звонила из-за стенки, как всегда и делала, по причине неуважения и антипатий. В три слова она сообщила, что если до пятницы не будет погашена задолжность за предыдущий месяц, то она сделает то, о чём давно мечтала. Если учесть, что сегодня был уже вторник, а сам Экебанов неожиданно превратился в безработного, то это было действительно страшно.

Третьей кошмарной новостью послужили собственные брюки, которые предстали перед их обладателем в совершенно ином свете, чем обычно. Видимо у нашего героя от такого фантастического невезения на лбу открылся третий глаз, но к своему ужасу он вдруг заметил, что брюки его заметно ему малы. Более того, обнажают на весь мир честной высокие белые носочки, которые к чёрной тройке, так же обшарпанной и несвежей, одевать как-то не рекомендуется.

Вообразив злорадные морды сотрудников и реактивно минув секретаршу шефа — Юлечку, Экебанов стремительно вылетел на улицу. С шумом отгородившись от бывшей работы ненавистной дверью, наш герой нервно зашагал вперёд по улице, ещё не зная, куда ему идти и что делать.

В тот миг, без лишней суеты и ажиотажа, плюсом ко всем сегодняшним неурядицам, что разорвали в клочья непримечательную жизнь нашего неудачника, коршуном с неба, властно и неминуемо, на слабоумную голову его упала та самая хворь. Оная сопроводилась дополнительным гнётом и суицидными веяниями. Она была более, чем неуместна сейчас, когда бедняга и так по макушку порос разного рода проблемами. Когда ему было плохо и утомительно. Когда даже сам неудачник начинает догадываться, кто он есть такой, и очередной подобный удар может быть для него критичен.

Однако Экебанов выдержал его.

С поразительным хладнокровием, взвесив все за и нет, он обнаружил ещё одну незадачу, последнюю, но самую страшную. Вначале она удивила его, так как пришла, подобно озарению. Потом ужаснула, так как внезапно он понял, что ему жалко не то, чтобы работу, которая пусть и приносила деньги, но особо никогда ему не нравилась. Более всего его пугало в увольнении то, что тем самым он лишался возможности лицезреть ежедневно изящный кошачий лик Юлечки, шефовой секретарши. Последняя сама того не желая, случайно, но очень чувствительно, заселилась в горячее сердце Экебанова, комфортно там устроилась и пытала его нежное существо. При этом сам он никогда не понимал, что за странности с ним творятся, и только в этот вот момент его вдруг осенило.

Душонка его плаксиво сжалась в непривлекательном теле. Мысли о Юлечке принесли ему короткий приступ сладкой боли, а небольшая конторка его, теперь уже бывшая, показалась ему далекой, как необитаемый остров. Остались в прошлом стыдливые взгляды на гибкую спинку секретарши, что извивалась змейкой, когда девушка играла симфонии на своем компьютере. Волшебный момент, когда последняя буква рождалась в документе, а стройные ножки очаровательно взлетали на лакированный угол секретарского стола. Вишневый ротик, весело болтающий по телефону о разных глупостях, и так основное время, что никого никогда не раздражало, так как раздражаться на Юлечку было невозможно. Прелестное личико её при этом славно искажалось, она часто хихикала, морща крохотный носик и обнажая хищную стену острых зубок. Очень теплый голос её навевал вдохновение на целый штат сотрудников, что уловив сладких трелей её музыкального рта, принимались за работу с усиленным рвением. Мозги их закипали, а руки творили, вдохновение шептало в их волосатые уши, а тексты выливались в вишры. Виновница же такого необъяснимого усердия, не осознавая сего, по-прежнему растила сплетни в своих не сложных диалогах с кем-то. Раскатистый смешок её плавал по узким коридорам, а хорошенькая до боли головка дирижировала сама себе остро оточенной шоколадной челкой.

Нечасто бывает так, что в одного замечательного человека влюблены целые коллективы. Сей феномен существовал в высоких потолках среднего класса конторы. Там присутствовали и прочие эффектные дамы, но всеобщее внимание было уделено Юлечке. По ней страдали, плакали, пили водку, отчаянно благоговели. Манерности в ней не было, и не было зла, и в общении она казалась лёгкой, и цвела среди серых обоев цветная любовь, но в лучшем случае увядала, в худшем — печальным огарком продолжала чадить, густо мешая человека с печалью.

Некоторое время Экебанов не обращал внимания на Юлечку, более того гордился тем, что не утоп там, где другие уже пускали пузыри. Вид его был подчёркнуто независимый, он не заговаривал с Юлечкой и смотрел на неё по-отечески одобрительно, как на чудесное создание природы. Стеснение в нём забродило до сухости, комплексы переродились в замкнутость, и не сказал он и пары слов ей, да и с коллегами общался мало. И только сейчас с изумлением понял он, что даже его компанейская стерильность не помогла против совершенного оружия секретарши. Каким-то образом, непонятно когда, сумела она таки пробраться в душевное лоно его, неприметно обстроилась там, прижилась и постепенно пускала корни, вгрызалась в почву и осмыслилась в нём в самый неподходящий момент.

Экебанов приобрел себе телефонный жетон, с мыслью о пятнице, когда скорее всего негде будет жить и позвонить кому-нибудь всё равно придётся. Так же пухлый журнальчик, с загнутыми краями, под названием «Работа», вместе с которым он забрёл в какое-то подвальное кафе. Там заказал себе кофе и попытался углубиться в чтение, ища одновременно и работу и отвлечение. Журнальчик заструился под его мозолистыми от компьютера пальцами. Экебанов попытался вникнуть в суть написанного, тем более от него зависело его туманное будущее, но делом это оказалось нелёгким. Объявления, читаясь, озвучивались в мозгу его Юлечкиным голосом, притом усваивался только лишь голос её, от которого обалдело стонали рецепторы его удовольствия, но никак не суть недлинных предложений. Так было всегда, все придавали большее значение её напеву, нежели смыслу пространных диалогов, что рождались её улыбчивым ртом. Кофе лишь ухудшило положение, возбудив его память, которая обычно убогая, неожиданно распетушилась и выдала яркое изображение колдуньи-секретарши. Юлечка посмотрела десятком глаз с фотографий симпатичных девочек из журнальных реклам, нашпигованных среди объявлений, мило подмигнула ему и окончательно отняла надежду найти что-нибудь полезное в гуще многочисленных страниц.

Хворь прогрессировала.

Покорив фантазию, болезнь прытко атаковала нервы, воспалив которые, она едва не выдавила из глаз несчастного слёзы отчаяния. Он яростно удержал их, но сопутствующая оным внутренняя погода всё-таки разродилась. Стало самоубийственно тоскливо и нехорошо. Он отодвинул бесполезный сейчас журнал. Попытался сосредоточиться на предметах, но предметы полнились удивительным сходством с ней, а если таковое не могло быть возможным, то тогда в гладких боках предмета просто проступали знакомые черты. В расстройстве наш герой покинул заведение, но как только дверь хлопнула за ним, небеса разверзлись, и ливень зло надавал ему размашистых пощечин.

Мокрый Экебанов неожиданно поинтересовался у спешащего мимо прохожего в фетровой шляпе:

— Не подскажите, сколько времени?

— Пол седьмого, — презрительно окинув его взглядом, буркнула шляпа и поспешила дальше. В поле зрения Экебанова попал металлический навес с коробкой телефонного аппарата под ним. Жетон в кармане напомнил о своём присутствии, узнанное время включилось в единую логическую цепь. Широким шагом он зашагал в направлении узла связи, на секунду опередив пожилую женщину и, закрепляя своё право, уронил в прорезь заветный жетон.

— Компания «Баобаб», — мило защебетал на другом конце линии нежный голосок, и сердце Экебанова пригрозило взрывом. Вместо этого он вдруг набрался смелости и, намеренно гнусавя, попытался уточнить:

— Что-что?

— Товарищество с ограниченной ответственностью «Баобаб», — раздраженно повторилась Юлечка, за день уставшая от этой противной фразы. —  Могу связать вас с главным директором Козловым, либо его замом – Птичко… — Экебанов молчал. Козлов сегодня сказал ему всё, что хотел, Птичко тоже не был нужен, зато нужен был голос, которого, как лекарства, требовала прогрессирующая болезнь. – Алло? – молчание напрягало секретаршу. – Говорите же… — нервы Юлечки, словно, пули изрешетили бренное тело влюблённого. Он жалобно пискнул  своё убогое «извините» и судорожно уложил трубку на рычажки, освободив место проявляющей нетерпение пожилой женщине.

Экебанов зашагал вперёд, с лицом человека заряженного целью. Наглец-ветер презрительно швырнул ему в глаза воду с ближайшего тополя, каждый пытался задеть его своим грубым плечом, а короткие брючки шерстяными парусами бились о белые носки. Былой дождь придал тротуарной глади зеркальной прозрачности. Вода не хлюпала под ногами, не делилась на брызги, а увлажнила асфальт и покоилась на нём тонким слоем, отображая решительного Экебанова. Последний же важно вышагивал, куда вели его глаза, серое небо, с сизыми проталинами и неуловимое дыхание собственной жизни. Ступая своим туфлями по туфлям себя-изображения, наш герой казался себе возвышенным влюблённым, романтическим принцем, путём козней лишившимся положенного. В его голову даже полезли стихи, но опять же не было ни ручки, ни бумаги, чтобы записать.

Чувства томили беднягу. Ему становилось то легко, и он чуть ли не подпрыгивал, то словно мельничий жернов ложился на шею, тогда ноги едва двигались, а само существо сопротивлялось движению. Душа зудилась, тонким голоском подпевала тоска. Кроме того, опять расшалился дождь, часто постреливая очередями. Идти было некуда, делать было нечего, и это «не» простиралось за далёкие горизонты следующих дней.

Неожиданно не в гениальную голову Экебанова пришла хладнокровная мысль о самоубийстве. Он трезво взвесил все «за» и «нет», и пришёл к выводу, что «за» всё-таки больше.

Ему стало жутковато.

Серые тона сегодняшнего дня расцарапали его сознание в кровь, намекая вообще на будущее, суицид показался хорошим решением всех проблем, включая лекарство против сердечного недуга. Ближайшая бритва находилась дома, а на парикмахерскую не имелось денег, отсутствовала верёвка, а ремень, не будучи кожаным, не внушал доверия. Нигде не грабили банки и не угнетали обиженных, да на исправление подобного у Экебанова не нашлось бы мужества. Стало невыносимо грустно, неподалёку забил копытом трамвай, но Экебанову опять не хотелось оставлять кому-то в наследство пакостного рода проблемы. Он мученически попытался вздохнуть, страдальчески задохнулся, слеза пала смертью храбрых в усталой ноздре его. Звучно он сумел выразить своё горе, едва не расправившись с собственной грудной клеткой, и в мир с этим вздохом выбросилось вселенское горе, а с тем всепрощение, адресованное, прежде всего, ей.  Экебанову захотелось стать воробьём, он завистливо проводил взглядом их писанное по воздуху безумное письмо, где каждый воробей был отдельной буквой. Сердце туго заскрипело крыльями, но не сумело отодрать их, превратившиеся в атавизмы, от своих покатых боков.

Сумасбродство собственных ног закончилось подле того самого дома, где он временно обитал. Другого выбора не было. Начерпав из воздуха мужества, Экебанов, с физиономией смертника, вломился в  подъездные двери. Со страхом достиг второго этажа и, с сосредоточенностью сапёра, очень тихо и нежно постучался в гулкое, с глазком, дерево. Около десяти минут его игнорировали, но сам он знал, что это всего лишь гнусная провокация на скандал, к которому пока ещё существовало недостаточно причин. Он проявил стоическое терпение, дождался шарканья о блестящий линолеум пляжных тапочек, вслед за которыми сдали свои позиции замки, и вход в квартиру было освободился. Однако почти сразу его заняла нереальная туша домовладелицы, что гневно оперилась брежневскими бровями и, молча пережёвывая что-то в кузнице пасти, потребовала подробнейших объяснений.

— Ключ вот потерял, — презирая себя, попытался оправдаться Экебанов.

— Я его учту, — с нелюбовью сообщила домовладелица. – В пятницу, — она пристально оценила его грязную тройку, маслянистые глаза, несчастный вид, и добавила: — Наркоман, —  и огромная спина растворилась в темноте, за паутиной верёвок с бельём. Экебанов пушинкой влетел в квартиру, лишил стопы свои грязной обуви и точно так же ворвался в свои покои. Движения его были выверены, он старался ничего не опрокинуть, бесшумно разделся, распластал небрежно заправленную кровать и вознамерился уснуть.

Этого ему сделать не удалось.

Обычно такой отзывчивый, сон некстати вдруг где-то загулял и не явился. К услугам бодрых глаз в темноте светился потолок, самая злая из хворей в душе его увлеклась революцией. Ноги вновь спустились на холодный немытый паркет, и сутулая фигура нелепо замерла в мраке ночи, печальная от смут и бессонницы. Вскоре захотелось света, и оный проснулся в изогнутой спирали грушевидной лампочки, не обремененной ничем, кроме белого, с изолентой, шнура.

Экебанов бесшумно заходил из угла в угол. Воздуха ему показалось мало и пришлось распахнуть окно. Пыльная вода из пыльного стакана, что вторые сутки жил на разрисованном ручкой письменном столе, пропала в горящем горле. Тощий зад упал на седалище жёсткого стула, из ящика стола появился белый клочок бумаги и изгрызенная ручка. Не понимая своих действий, Экебанов с недоумением поглядел на эти приборы, рука его привычно сцапала перо, механически расписала его. Затем приподняла к верху шариком, выдержала паузу и вдруг уронила на свежесть чистого листа коротенькую чернильную строчку. За ней, через пять секунд, последовала другая, что расположилась прямо под первой, и, не смотря, на запятую началась опять с заглавной буквы. Первая строчка была полна боли, вторая искрилась восхищением, третья пыталась обвинять, четвёртая закончилась точкой и должна была вызвать сострадание. Экебанов в первый раз писал стихи, и отдался этому занятию с неожиданным остервенением. Ветер щекотал его спину, хворь, как моча, ударила в голову. Рука размашисто разбрасывалась чернилами, и хотя стишки были по большому счёту графоманскими, самому творцу они  неудержимо нравились. Небольшой клочок быстро загрузился чернильной любовью Экебанова, вслед за ним последовала общая тетрадь. За полночи, пока припоздавший сон, наконец, не выбил перо из его рук и насильно не уложил спать, он исписал почти полтетради, увлечённо чувствуя себя поэтом. Шелестя листочками, исследуя вдоль и поперёк в поисках нужных слов свой скуповатый словарный запас.

Остаток ночи Экебанова радовал приятный сон, но вспомнить его днем наш герой не сумел. Среда встретила Экебанова ленивым полуднем, шумом и прохладой со стороны окна. Еще телефонным звонком, который принадлежал соседней комнате, откуда вечно злобный голос напомнил:

— Сегодня уже среда.

— Я помню, — миролюбиво ответил Экебанов и остался наедине с гудками.  Он поднялся с койки, икая влюблённым сердцем. Признал очевидное преимущество безработного над занятым, вяло оделся и прогулялся в ванную под недовольным взглядом толстой домовладелицы. Позавтракал в комнате остатками хлеба с пожелтевшим майонезом, соорудил жидкий чаёк, убил его, с философским видом глядя в окно на суетную дорогу. После обратился к своей тетради, но вдохновение, похоже, ещё похрапывало, потому ручку пришлось отложить, и воцарилось безделье. Выходить за границу комнаты Экебанов побаивался, сразу же за треснутым плинтусом начиналась вражеская территория.  Настроение резко испортилось, а на улице, как назло, прекратился дождь. Маясь от нечего делать, Экебанов улёгся обратно в ещё не остывшую кровать и банально заснул.

Проснулся он уже глубоким вечером, когда в окна пристально помаргивал сумрак, когда в квартире стало ощутимо холодно, а в открытое окно ветер подло набросал желтых листьев. За стеной отбойным молотком гремел голос домохозяйки, а рыжий таракан завис посередь сероватого полотка, прямо над лицом нашего героя. Экебанов вылез из узла простыни и пододеяльника. Вновь оделся, запер окно на все щеколды. Снова попытался предаться творчеству, но последнее что-то не стремилось придаваться Экебановым, и своим упрямством довело его до белого каления. Тогда от злости он вновь бросился на измятую кровать и опять же уснул. Пятница пришла незаметно и быстро, утром раздалась торжествующая трель проклятого аппарата, и хозяйкин голос едко поздравил:

— Пятница!

— Вечером, — сказал одно слово Экебанов и повесил трубку, оставив домовладелицу в размышлениях о том, что же он имел в виду. Она, как и следовало ожидать, поняла его неправильно и решила подождать. Только стемнело, балансируя на грани инфаркта и ненависти, она вновь обратилась к своему телефону и уже откровенно потребовала материальных средств. Экебанов интеллигентно извинился и сказал, что у него нет денег, после чего, спустя минут может пять, вдруг оказался в подъезде, в чём был – в джинсах и серой кофте. С ветровкой под мышкой, без определённого места жительства и без своего чемодана, который зловредная хозяйка его бывшего жилища утопила в своем кармане, в возмещение убытков.

Наш герой вышел из подъезда в холодную осень, немного подумал и присел на лавочку в этом же дворе. Он поднял воротник ветровки, но это его не спасло. Недолго думая, он скрылся в подъезде, где под самой лестницей нашёл старую брошенную ванную, полную какого-то тряпья, в котором и прикорнул, забывшись до самого утра.

Последнее раненько забралось в укромное убежище Экебанова. Нагрело его голову, спугнуло сон, испугало его, не сразу сообразившего, где это он и как сюда попал. Экебанов выбрался из уютных стен крашенного чугуна, отряхнулся и присел на краешек, размышляя на тему, что возможно было предпринять ему далее.  Ничего гениального его не осенило. Покинув подъезд, новоиспеченный бомж отправился гулять по городу, так незаметно полдень съел утро, а тот в свою очередь был проглочен вечером. В то время наш герой вновь оказался подле своего дома, за весь день не встретив ничего хорошего.

Солнце сползло пониже.

Экебанов проводил его взглядом, пошёл прочь и обрёл покой в ветхой зелёной беседке, сокрытой от любопытных глаз пьяными тополями, опершимися на неё дружной листвой.

Ему было грустно.

Хворь не давала покоя, разумно предполагая, что сейчас лучшее время для разбития врага. В виде оного у неё выступал весь человеческий род, странный до того, что одел её в белые одежды, прилепил ей крылья, обложил кирпичами стихов и назвал прекрасным чувством. Едва ли Экебанов понимал, что это называется любовью. Подобное испытывалось им в первый раз, и он плохо представлял себе предпосылки собственной хвори, логических её причин. Всё виделось ему уже в том свершённом виде, который истязал его ныне. Вначале он даже подумал, что просто простудился, но вскоре заметил, что болезнь странным образом связана с образом шефовской секретарши, более того, лицо самой болезни, её симптомы, имели, как её лицо, так и её голос.

Пушечным выстрелом хлопнула подъездная дверь. Из своего убежища Экебанов не видел дом, но сразу узнал работу слишком маленькой пружины, которую натянул неведомый титан так, что совладеть с дверью было почти невозможно. Через минуту совсем рядом раздались тихие шаги, хворь и жертва её зачарованно прислушались к ним. Звуки прогулялись вокруг беседки, видимо, отыскивая вход в неё, затем правильно приблизились к небольшой прорехе между ветвистыми деревьями, и на беседку вступил тощий пожилой мужчина. Седой брюнет, в стареньком спортивном костюме, с хитрыми узкими глазками и пузатым целлофановым пакетом, в котором что-то музыкально позвякивало.

— Добрый вечер, — дружелюбно сказал он, похожий на Юрия Никулина, если бы тот был азиатом. – Не помешаю?

— Нет, — пожал плечами Экебанов и даже подвинулся, хотя места на беседке было и без того много.

«А ведь раньше я его не видел», — подумалось ему, и он спросил:

— Вы не из 65?

— Что это? – не понял его человек, удивлённо глядя из-под наполовину седых, наполовину сажных бровей. Мимоходом он приземлился напротив нашего героя и осторожно поставил на пол свой пакет.

— Квартира, — пояснил Экебанов. – Я там раньше жил.

— Третий этаж – направо, — подумав, ответил собеседник.

— Она, — почему-то обрадовался неудачник.

— Это плохо? – полюбопытствовал новый персонаж. – Или хорошо?

— Всё едино, — махнул рукой Экебанов. – Просто ещё вчера там жил я.

— А потом?

— А потом кончились деньги.

— Знакомо, — улыбнулся незнакомец улыбкой Юрия Никулина. – Как? – загадочно вопросил он после и тут же пояснил, выудив из своего пакета продолговатую бутыль, с криво приклеенной этикеткой. Вообще-то Экебанов не пил, но сейчас он вдруг почувствовал жгучее желание, почти необходимость. Язык облизал пересохшие губы и скромно ответил:

— Чуть-чуть…

— Кстати, Бадмаев, — протянул сильную ладонь Бадмаев.

— Экебанов, — с готовностью выпростал свою ребяческую ладошку Экебанов. Вообще он давно ни с кем не общался по душам, даже просто ни говорил. На работе его не любили, считая остолопом, дома ненавидели, считая неудачником, а в других местах он не бывал.

Бадмаев неторопливо достал из пакета пару походных стаканчиков. Оттуда же вынырнула запрятанная в фольгу курица, банка огурчиков, крабовые палочки, аккуратный диск баночной кильки, сырок и две конфеты.

— Как чувствовал, — пояснил он последние. — Люблю чинно посидеть.

Пробка скоро отделилась от скользкой бутыли, и оба стаканы оказались наполнены. Курица разломилась на пополам, огурцы лишились крыши над головой, а морщинистая рука, ухватив свою стопку, вознесла её на уровень рта и дала ему тем самым команду:

— За знакомство, — они чокнулись и выпили, при том у Экебанова получилось не хуже. Он гордо вернул пустой стаканчик на пол, деловито отёр губы и скромно удовольствовался крохотным огурчиком. Бадмаев сурово разорвал куриную ножку на две части и принялся за одну часть, довольно покряхтывая.

— Остыла, — разочарованно протянул он, уничтожая мясо. – И что же ты теперь, — осуществили переход на «ты» Бадмаев и водка, — тут теперь?

Экебанов осмелел от такого скорого «ты» и ухватился за жирные поджарое крылышко.

— Ага, — сказал он, понимая вдруг, что дико голоден. – Меня тут уволили с работы, — захрустел он. – Вчера хозяйка выгнала за неуплату, — Экебанов вздохнул. – Чемодан мой забрала… — внимание его отвлекла свежая струйка алкоголя, взявшаяся за их стаканы. – С вещами…

— Худо, — заметил Бадмаев. – Работа хорошая была?

— Платили мало, — признался Экебанов. – И босс-сволочь! И зам такой же. И коллектив паршивый, — в этот момент ему неожиданно ярко представилась Юлечка, её стройные ножки, вооружённые высокими каблуками, возлежащие на самом большом в офисе столе, прямо поверх рабочих и деловых бумаг, данных ей под печать важных договоров. Её выходок обычно не замечали, даже взрывной Козлов и педантичный Птичко. Она была феей их мрачного офиса, светлячок на фоне мужеподобных женщин и жёноподобных мужчин, вечный задор, живая красота. Когда она уходила с работы домой, десяток усатых и безусых голов поднимались ей вслед. Когда шла курить и звала кого-нибудь с собой,  каждый с нетерпением ждал, когда Юлечка захочет никотина, и от всей души надеялся, что она позовёт именно его. Тогда можно было гордым взглядом ошпарить коллег и погреться спиной в радиации их зависти. Трое из четверых ранее некурящих (четвёртым был Экебанов) вдруг страстно закурили, и как условного сигнала, вместе со всеми ждали, когда там, где размещался эпицентр дорогого парфюма, зашелестит своей картонной сущностью сигаретная пачка. А курила она много.

От таких мыслей тяжкий вздох расширил детскую грудь нашего неудачника. Этот звук вызвал заинтересованность в Бадмаеве, он встрепенулся, заслышав его, внимательно глянул на Экебанова. Затем, когда тот обратил внимание на этот взгляд, он протянул собеседнику полную стопку, поднял свою и мигом осушил её.

— А вы… — поперхнулся наш герой водкой и срочно реанимировался бутербродом из конфетки, огурца и кильки, — ты…работаете…работаешь где-нибудь?..

— Не-а, — ответил Бадмаев. – Ленив я для работы…

— А живете… живешь… на что? – вопросил Экебанов, прищурясь, словно ожидая, что с ним поделятся, как можно жить и сытно пить, не работая.

Тот поделился:

— Врач я, — и разлил по стаканам. – Медик, — он усмехнулся. — Доктор. Целитель на дому, — сказал он и чуть выждал. – Без образования и диплома. Талантом обязан любознательности и юношеской чувствительности, — пальцы его обрели огурчик. — Лечу хвори, а если точнее то одну хворь.

— Какую же? – интриговался Экебанов. – Вывих?

Они выпили.

— Любовь, — выдержав ещё одну паузу, закусив, крякнув, уточнил Бадмаев. – Её, родимую.

— Хворь? – усомнился Экебанов. – Не чувство?

— Маскируется чувством, — пояснил целитель. – А так хворь. Распространяется инфекционным путём. Разнообразная симптоматика, разветвленная система проявления. Слабый вирус, сильный вирус, мутирующий, латентный и ещё пара десятков разновидностей. Переносчиками могут быть представители обоих полов. Разная эмунная адекватность, в том смысле, что один может заболеть чуть ли не сразу, зато другой не заболеет и после года взаимодействия с источником инфекции. То есть для кого источник, а для кого и не источник. Правда, бывают разные экземпляры, у некоторых активные антитела настолько активны и настолько анти, что поражают практически всех и без разбору.

— А ведь хворь, — уверовал Экебанов.

— Накопитель этого излучения есть у каждого, — продолжал пьяный Бадмаев. – Только у некоторых он спящий, ограниченно активный, у других же постоянно функционирующий. Зоны излучения для него и раздражители для потенциального больного воплощены в то, что в быту называется достоинствами, каждое из которых есть пук сенсоров, рецепторов и природных антенн. Тут всё накрепко повязано с непосредственно восприимчивостью, вкусовыми пристрастиями каждого отдельного человека, однако, процесс заражения обычно один. Её внешние и внутренние составляющие  ведут активную работу. За счёт твоей реакции, сокращения твоих х-семенников, то есть накопителя, осуществляется экстрасенсорное телепатическое поражения тебя, зарождения в тебе пассивных тел от активных антител её (его). Они, поддерживая вирус в тебе, с тем не способны нести через тебя заражение дальше, так как выдыхаются. А последующее расширение спектра больных возможно лишь от всё того же первоисточника. Ты сам в себе, за счёт собственных моральных сил и мощей, запущенных в этом направлении её чувственным аккумулятором, если угодно, проще – маткой, выращиваешь в себе недуг, который воплощается в примитивном природном теле…

— Природном теле? – не понял Экебанов.

— Таракан, — сказал Бадмаев. – Больше всего напоминает таракана.

— А ведь хворь, — повторил Экебанов, вспоминая Юлечку. На воспоминаниях он не ограничился, неожиданно его одолела грусть и странное доверие к незнакомому человеку. Он всхлипнул, заговорил о времени, когда он работал. Затем вдруг сорвался и рассказал длинную историю о Юлечке, где нашлось место и эволюции хвори и просто живого описания, беспорядочно натасованного друг на друга. Потом они выпили, доели огурцы, крабовые пальчики, поделили последнюю конфету, единственный сырок, ещё раз выпили и активизировались на кильку.

— Ты умолчал о самом страшном, — резюмировал Бадмаев, чавкая, — когда рассказывал о своих злоключениях. Скажу тебе это, как доктор в этом направлении, как специалист, как знаток. Как гинеколог, если бы мы говорили о первооснове и первоисточнике, как строитель, если б дело шло о кирпичах, и как страж порядка, если спорить о погонах.

— А как это ты лечишь? – по-пьяному не слушая собеседника, пел своё Экебанов.

— Любознательность и юношеская чувствительность, — повторил Бадмаев. – Я умею извлекать природное тело. Перпетуум-возбудитель, без которого вирус вскоре издыхает. Помогаю некоторым, есть постоянные клиенты, на то и существую, — остатки водки собрались по двум стаканам. – Могу и тебе помочь…

— У меня денег нет, — стыдливо повторился Экебанов.

— Слышал, — ухватился за выпивку целитель. – И работы, и дома тоже. Потому и предлагаю. Из гуманистических соображений. Куда тебе ещё эта напасть при такой жестокой реальности? Думать сейчас нужно о другом. А мы пока не бедствуем, — гордо постучал он по карману, — можно и в благотворительность поиграться. Немного…

— Да, мне как бы… — Экебанов замялся. – Не мешает вроде…

— Не мешает? – прищурился Бадмаев. – Ну не мешает, так и ладушки. А так, если что, обращайся. Где живу – знаешь, как зовут – тоже. А Юлечка эта, верно, ещё тот экземпляр?

— Ещё тот, — вздыхал наш тяжко больной.

— Все поголовно?

— Я был последним, кто сопротивлялся, — гордо, а с тем смиренно продекламировал Экебанов. – Но и меня прохватило…

— Экземпляр! – с уважением произнёс Бадмаев. – Хороший жучок. Редкий, думаю.

Экебанова неожиданно вырвало. При этом он хотел кивнуть и никак не ожидал такого конфуза, продолжил движение головы и склонился, дабы спрятаться. Во-первых, от собственных слюней, во-вторых, от маленьких глаз старика. Ему стало нестерпимо стыдно. Он только хотел собой гордиться.

Уснул в эту ночь Экебанов во всё той же ванной, в старой одежде, пьяный в стельку, и вскоре позорно захрапел, за что под утро был изгнан сварливой старухой. Наш неудачник ушёл, опухший от излишеств, с пересохшим горлом, в ещё розовых утренних лучах солнца. Как сомнамбула он брёл в никуда, и этот день должен был закончиться аналогично бесславно, как вдруг, под самый вечер, он нашёл в одном из аппаратов телефонную карточку аж на три единицы. С удовольствием использовал две, доведя Юлечку до трогательного раздражения, а одну оставил про запас.

Когда стемнело, Экебанов перестал шататься без цели. Повернул в сторону своего экс-дома и вскоре уже сидел в спрятанной в топольках беседке, не имея никакой цели, кроме, может, надежды, что сегодня опять придёт Бадмаев.

Нежданно заморосил лёгкий дождик. Уже чувствовалась осень, пол беседки был устлан жёлтым листом. Небо традиционно серело, гоняя туда-сюда мрачные армады туч, обещалась скорая прохлада, и Экебанов зябко поёжился в своей ветровке спасения от которой было мало.

Будущее оформлялось туманно. Исчезла бывшая определённость, не было дома, работы, денег, вещей. Взамен всего осталась только глупая любовь, жгучая, требующая внимания, как голод, холод или боль. Пытающаяся стать заменой всему тогда, когда как раз её-то присутствие и было более всего неуместно. Экебанов вспомнил, что как-то они фотографировались всем коллективом, и кроме его постной физиономии, да прочих строгих лыб, почти на первом плане, высокая и стройная, позировала она, боль его сердца и души. Оное фото лежало в тонкой папочке с прочими моментами прошлого, которая в свою очередь покоилась в чемодане, который ему уже не принадлежал. Острая капля просочилась сквозь ненадёжное дерево крыши беседки и стальным жалом вонзилась в макушку Экебанова. Он вздрогнул, но от вязких мыслей своих не оторвался и до того предался им, что даже толком не заметил, как объявился Бадмаев с всё тем же пакетом. А на жёлтые листья, тем временем, выпрыгнула продолговатая бутылка, на лавочке скоренько оказался сервирован символический стол, с прежними ингредиентами.

— Да, ты совсем плох, — почувствовал Экебанов тёплую ладонь на своём лбу. Он отвлёкся, ещё раз вяло поприветствовал своего нового приятеля. Одновременно в нём проснулась острая жажда алкоголя и голод, но стоило ему выпить, как его вырвало, а пища вдруг и вовсе приобрела мрачноватый оттенок.

— У! – озабоченно протянул Бадмаев, видя весь этот непорядок. Для сообразительности он выпил ещё, вопросительно глянул на собутыльника, но, заметив его перекошенное лицо, решительно закрыл бутылку крышкой и, ломая сильными пальцами куриный гриль, вопросил:

— Душевные упадки? – он прищурил один глаз. – Неустойчивое настроение с элементами неадекватной тоски, — он захлопнул второй ставень. – Суицидальные навязчивости? Плач сердца, вой души?

Экебанов не стал отвечать. Ответом был он сам, симбиоз двух болезней.

— Отдай науке, — посоветовал Бадмаев, налегая на продукты. – Она этого не забудет.

Экебанов не ответил. Он напряженно размышлял, и минут через пять решил облагодетельствовать науку.

— Отдам, — с вызовом бросил он.

— Не надо, — махнул рукой Бадмаев. – Пригодится.

— Отдам, отдам…

— Пусть лежит, где лежало…

— Когда преступите к операции, доктор?

— Как-нибудь… — был ответ.

Вновь открылась водка. Всё начало сливаться, фонари вели себя, как питоны, время летело незаметно, и опустел стол, и наполнились животы, и бутыль полегчала. Шли горячие, как сражения, споры, существо единилось с природой. Неожиданно Экебанов понял, что прошла уже куча времени, и он дико пьян. Под ногами уже теплилось пиво, а на горизонте одиноким золотым лучиком грезился рассвет. Встретив его падением век, наш герой скоропалительно вырубился, предоставив себя бездыханного на разумение старика. Тот тем временем допил, что осталось, откинулся на деревянный бортик и предался мыслям.

Прошло эдак часиков пять-шесть.

Время уже намекало на обед, солнце было не по-осеннему ярко, когда Экебанов выпал из глубокого, как кома, и нервного, как бред, сна. Он очнулся на полу, на полосатом матрасе, но не где-нибудь в подъезде, а в собственной комнате, которую снимал уже кучу времени. Среди привычных сизых обоев, жёлтого потолка и коричневого пола, со странным чувством бездонного спокойствия и тоненькой, но протяжной болью в носу. Наш герой приподнялся на локтях, нечеловеческим усилием отомкнул глаза и снисходительно улыбнулся:

— Сон, — ему стало удивительно хорошо. – Всего лишь сон.

Он потянулся.

В это время позади его что-то легонько зашумело. Экебанов с нехорошими предчувствиями обернулся. Внутри его заплакала душа, что-то оборвалось и рухнуло, подняв пыль и брызнув осколками. Такие переживания вызвал в нём спящий Бадмаев, что громко работал лёгкими, выставив на свет божий лишь седо-чёрный затылок. Напротив его кровати, сливаясь со стеной, стоял плоский старый шкаф, вместо створок, обладающий ярко-красной занавесью.

Экебанову стало страшно. Он всей своей гусиной кожей осознал свою здесь нелегальность. Где-то за стенкой гремела орудийным басом суровая домовладелица, замков на дверях в комнату дозволено ею не было и, как помнилось, она без стука и прочих формальностей могла вломиться в чужие покои, высказывая ту или иную претензию. Экебанов прытко соскочил с матраса и принялся в панике натягивать одежду, почему-то разбросанную по всему помещению. Бегая по комнате, он неожиданно приметил литровую баночку с этикеткой «Ананасовые кусочки», что стояла на столе, посередине между бутылкой пива и водки. Ананасов в которой не было, но зато ползала по стенкам какая-то мелкая тварь. Впрыгивая в носки, Экебанов, любопытничая, сунул свою смешную голову поближе к банке. Взгляд его сфокусировался, и пред опухшим красным оком предстало нечто, похожее на таракана, только не рыжее, а чуть ли не серебристое, с чёрным крестиком на спинке, коротким, толстым усом и множеством ножек. Существо замерло, лишь тень человека коснулась его, и умно заводило усищами, но тут же сорвалось со скользкой стенки и упало на дно. Резкой болью среагировал нос, и Экебанов схватился за источник недовольства, но тут же отдёрнул руки, встретившись с большей болью и марлевой повязкой, что крепко сидела на его раздавшемся вширь носу.

— Чёрт, — сквозь зубы выдавил он, помня о бдительной домохозяйке.

Насекомое опять полезло на стенку. Странно было то, что банка была крепко закупорена металлической крышкой, и по идее тварь должна была уже лежать к верху лапками, превратившись в мусор. Тем не менее, она, похоже, чувствовала себя великолепно, оббежала банку по кругу, добралась до закрытого выхода и постучала в крышку усами.

Экебанов вдруг заметил, что его странно ничто не беспокоит. Утихло буйное сердце в груди, как-то остепенилась кровь в венах, облегчилось что ли дыхание. Мир и благодать положили ему на плечи свои руки, ощутилась поразительная ясность мысли. Впервые за долгое время в его голове почти не осталось места Юлечке, он равнодушно вспомнил её детский голосок, подумал, что почти не представляет её в отдельности от телефонной трубки. Тонкопалая рука его ухватила банку за бок и приподняла на уровень глаз.

— Крестоносец, — прохрипел из-за спины Бадмаев. – Сильная особь. Очень живуч. Каждая из тварей имеет своим пределы, а у этой сволочи они самые обширные. В силу этого болезнь приобретает особую устойчивость. Плюс несложность его развития, не нужно много времени, чтобы ему вылупиться. Распространители этой бестии обычно поражают много и удерживают под воздействием так же не мало. Целые толпы. При том крестоносец всегда возвращается на место. Упусти его, и вскоре он уже будет там, откуда его недавно вынули. Поражение на первой стадии стремительно, когда особи, как таковой, ещё нет, происходит просто насаждение чужого фрагмента-элемента. Нет необходимости ждать подпитки от источника хвори, недолгое нахождение под воздействием первоосновы, и вирус далее произрастёт сам. Дальше он так же остаётся вполне самостоятельным, и более энергия её ему не нужна. Поражение непосредственно особью обычно ступенчато и растянуто. Первоначальное заболевание очень активно, но не проходит много времени, и тебе становится так тяжко, что по сравнению с предыдущим твоим состоянием, кажется, что тогда было чудно, и так постоянно, долгое время, с частыми перепадами. До такой степени, что потом происходит устаканивание бури в рамках тебя, и далее восприятие идёт уже на уровне привычки, примерно, как сигареты.

— Это Она? – удивлённо выдохнул Экебанов.

— Не бабочка, — усмехнулся похмельный старик. – А ты думал.

— Удивительно лёгкое чувство, — вдруг заявил Экебанов. – Всё стало не так сложно.

— Работал профессионал, — пояснил Бадмаев.

— Всегда так? – потрогал пациент свой опухший и спрятанный в марлю нос.

— Не всегда, — признался старик. – В зависимости от состояния хирурга и особи. Крестоносец, между прочим, и самая крупная тварь. И самая строптивая.

Голос домохозяйки заорал возле самых дверей. Доктор и больной тут же замолчали, подождав, когда шаги затихнут в стороне кухни. Экебанов всё это время рассматривал непоседливую тварь, что агрессивно бегала по кругу в банке. Глаза его внимательно следили за тем, кто совсем недавно так же внимательно следил за ним.

— Дай мне его, — вдруг попросил Экебанов, при том таким тоном, как будто всё уже решено, и он его забирает.

— Зачем он тебе? – недовольно насупился Бадмаев. – Это опасная сволочь, малыш. Ты относишься ко всему слишком легко. Если ты упустишь его, то мне придётся выколупывать его второй раз. А были случаи, когда сукин сын второй раз уже не давался на стандартную приманку, просто не шёл и всё тут. Тогда от болезни тебя уже никто не вылечит, и останется расслабиться и получить удовольствие.

— Я не упущу его, — пообещал Экебанов. – Я даже банку не открою. Просто забавно, когда у тебя на полке живёт любовь. У кого-то хомяк, у кого-то свинка, а у меня любовь.

— Это не любовь, — протянул Бадмаев. – Любовь – это симптоматическая совокупность болезненных следствий и проявлений, вызванных твоим душевным недомоганием. Это не предмет, это нечто, что не зажмешь в одной руке, и тем более одной банке. Это обширно, многодетально, насыщено, разветвлено. Не называй красивым именем то, что этого не заслуживает.

— И, тем не менее, — упрямо всклочился Экебанов, не отрывая глаз от серебристого таракана, что заумно шевелил коротким усом подле самой крышки, хладнокровно вися на идеально вертикальной поверхности. – Они все возвращаются туда, откуда их вынули?

— Не все, — недовольно отозвался Бадмаев. – Возвращается треть. Крестоносцы почти всегда, а многие проводят остатки жизни в поисках, или обыдляются среди прочих рептилий. Вливаются в тараканий мир и ведут уже примитивную жизнь.

— Любовь бегает среди тараканов?

— Ты можешь встретить её, где угодно…

— Они что чувствуют?

— Идеально, — восхитился старик. – Видишь, он замер, когда ты приблизил лицо? Он чувствует тебя, более того, мне кажется, он и видит. Кроме того, в тебе остаются частички его, а он чувствителен до своей органики.

— Проворная сволочь, — заметил Экебанов, видя, как тварь носится по крышке своей темницы, вися вверх ногами.

— Работа требует, — усмехнулся Бадмаев.

— Я заберу его.

— Думай сам, — махнул рукой доктор. – Только учти: второй раз я его доставать не буду.

— Второго раза не потребуется, — потрогал свой распухший нос Экебанов. – Надо бы мне как-то выбраться отсюда.

— Это просто, — осклабился старик. – Я пойду на кухню и пристану к ней с каким-нибудь дурацким вопросом, ты же в это время уйдёшь. Вопрос в другом, куда ты пойдешь?

Экебанов пожал плечами:

— Не знаю.

— Хороший ответ, — вздохнул Бадмаев. – Пожалуй, я подкину тебе чуток деньжат, — он сунул руку в пузыристые джинсы. – Снимешь квартирку, — протянул он несколько мятых бумажек. – Похуже, конечно, чем эта, — косо глянул он на сизые стены. – Но на первых порах нормально.

Экебанов в протесте всплеснул руками.

— Потом отдашь, — разнёс в клочья его оборону упрямый и добрый дед. – Не спорь!

Экебанов смущённо принял деньги. Другой рукой он протянул банку с хворью, но старик намекнул на то, что тот его неверно понял.

— Оставь! – рявкнул он. – Принесёшь банку, когда эта сволочь залезет в тебя обратно, — он минул растроганного неудачника, приоткрыл двери и, заговорщически подмигнув, пропал за ними. Экебанов чуть выждал, пока за стенкой не родился диалог. Затем на цыпочках прокрался в прихожую, где бесшумно расправился с замками и выскользнул на площадку, плавно притворив за собой двери. По ступенькам он уже шагал смело, свобода вдруг надула его грудь, как парус. Он ощутил всесилие, лёгкость поступи и благодарность к старику. Вначале он планировал завернуть банку в газету, которую прихватил в подъезде, как неожиданно мелкий шрифт привлёк его внимание с помощью плохой черно-белой фотографии респектабельного молодого человека. Когда же Экебанов вырулил на улицу, то головой его уже владела цель, а ноги знали, куда они пойдут дальше.

Туда и пошли, благо идти было относительно недалеко. Не успел наш герой даже немного устать, как уже был там, где его не ждали, но куда он стремился. Прежде чем идти непосредственно в объятия цели, Экебанов завернул в узенькое помещение, помеченное буквой «М», где настойчиво принялся домогаться одинокого капающего крана, приводя себя в опрятный вид. Брюки вскоре были чисты, и хотя им явно не хватало пара и утюга, но вместе с почищенными туфлями, уложенной водой причёской, впервые в жизни уверенной физиономией и трезво поблескивающими глазами, вид его был вполне приличен. Потому, оценив себя в маленькое квадратное зеркальце, для такого дела даже оторванное от стены, Экебанов признал, что никогда лучше ещё не выглядел. Такой вот относительно приличный, он завалился в нужный ему кабинет, после предварительного стука и разрешения войти, где впервые в жизни произвёл впечатление. Где был на удивление красноречив и логичен, отвечал умно, а говорил с намёком, в общем, был в ударе, и вскоре оказался принят на работу в качестве курьера, с пусть и небольшим окладом.

— Приступите завтра, — гнусаво сообщила ему мужеподобная женщина и протянула крохотный, как жизнь, договор труда, где Экебанов, как мог, витиевато расписался. После он раскланялся и вышел, как раз вовремя, чтобы отобрать у старой уборщицы свою драгоценную банку с необычным тараканом.

С квартирой всё решилось ещё быстрее. Для сих целей пришлось навестить былую студенческую среду, где кое-кто помнил ещё о таком человеке, как Экебанов. Вскоре последний уже вселялся в убогие застенки убогого общежития убогого института, которые ему милостиво сдал старый знакомый. Последний проживал у своей подруги, оставляя комнатушку пустой, а так же очень нуждался в каких никаких, но деньгах. Так умно распорядившись Бадмаевскими средствами, наш герой сэкономил и на пищу, со свёртком которой преступил порог своего нового жилища. Кроме стола, солдатской кровати с продавленной сеткой, разваливающегося на глазах гардероба, да настенной полочки, заваленной всевозможной литературой, в комнате ничего не было. Имелся ещё один закуток с ванной и унитазом, и даже висело пятнистое зеркало, и масса эстрадных плакатов, но цены помещению это, понятно, не прибавляло.

Освоившись, Экебанов решил перекусить и устроил скромный обед, а время как раз шло к нему. В дело пошла бутылочка дешёвого пивка, туда же устремились и банка тушёнки, и кусок хлеба, жадно отрезанный от тяжёлой кирпичного вида булки, а в довершение и противный шоколадный сырок. Во время трапезы смертью храбрых пал небольшой отряд тараканов. Учуяв съедобный запах, усатый взвод надумал выйти на тропу войны и бросился было в атаку, но был разбит попавшимся под руку журналом. Страшная бойня, сопровождавшаяся рыжими ошметками и затеянная нашим героем не на жизнь, а на смерть, продолжалась довольно долго. В унитазе выросла гора трупов, зато в итоге стало возможным замочить в ванной своё бельишко, и в первую очередь необходимый завтра костюм. Едва только Экебанов справился с этой серьёзной задачей, как в его двери вломилась озорная ватага подпитого студенчества и, удивлённо уставившись на него, осведомилась:

— А где Стёпа?

— Стёпа у Иры, — сказал Экебанов, доверенный ему именно Стёпой этот самый пароль, и он подействовал:

— Ага, — сказало студенчество в лице двух мускулистых и одного не очень пареньков, и двух тоненьких и одной не очень девушек. – Новый, значиться, сосед, —  при этом оно напрягло глаза, дабы разглядеть новичка, и усмотрело, что последний уже взросл, небойкого вида, явный зануда, странно молчит, глупо глядя на них, и вообще не стоит их внимания. Не чета, одним словом, Стёпе.

— Если Стёпа придёт, — сказала одна из тоненьких девушек. – Отправь его к Ане. И сам приходи, если что, — словно не хотя, добавила она. – Комната №32.

Экебанов молча кивнул, стесняясь всего выше описанного. Студенчество, поддерживаемое алкогольными парами, дало отлив, и двери громко хлопнули. Экебанов продолжил стирку. То, что комната была вовсе не №32, а №23, он узнал пятью часами позже, когда пошёл туда, но не ради увеселений, а токмо в целях разыскать утюг, дабы погладиться. При том на верный путь он встал легко, и шёл в сторону музыки, до самых дверей, которые на долгий его стук открыла сама Аня, с сомнением посмотрела на него и пьяно спросила:

— Пришёл? – а затем недовольно отрезала. – А у нас тут совсем места нет.

— Мне бы утюг, — заявил Экебанов, разглядывая её. В мятой юбочке, с пятнышками на маячке, с сероватыми ножками под белыми шлёпками, и все же – симпатичную.

— Утюг? – недоверчиво переспросила она, глядя на него, как на идиота. – Сейчас, — и ушла, тряся не свежего вида волосяным хвостом. Утюг оказался тяжёлый, старый и привязанный к жизни множеством скотча, но Экебанову хватило и такого. Он ушёл к себе в комнату, и долгое время возил его раскалённым пузом по своей влажной одежде. С пиджаком пошло нормально, приличного вида вскоре достиг и свитерок, однако, с брюками вдруг случился казус. Дело было в странных манипуляциях, что затеяло рыжее братство вокруг банки с любовью. Крестоносец суетился посередь банки, тыкался усами то в одну сторону, то в другую, был странно возбуждён, словно, переговаривался с рептилиями, а их вокруг становилось всё больше и больше. Экебанов принял решение атаковать. Журнальчик быстро свернулся в трубку, и тремя мощными ударами большая часть злоумышленников оказалась на том свете, оставшаяся же часть спаслась бегством.

— Что ж ты, дружочек? – обратился к нему Экебанов с понятным вопросом. Смахнул останки врагов на пол  и, присев, оказался лицом к банке, где миролюбиво шевелил своими короткими усиками серебристый крестоносец. Человеку вдруг вспомнилась Юлечка, вспомнилась без особых ассоциаций, безразлично, с сухой констатацией фактов её внешних достоинств. Но и эта мысль слегка насторожила Экебанова, что поспешно отогнал её, погрозил пальцем твари и сурово сказал:

— Да, вы телепат, батенька, — после чего звонко щёлкнул по стеклу ногтем, отчего крестоносец удрал в другую сторону банки. В этот момент Экебанова ещё больше, чем невинные мысли, насторожил запах горения. Он торопливо завертел головой, но спасти свои брюки от ярости утюга уже не успел. Оные были безнадёжно испорчены, и большая, чёрная по краям дыра была тому прямым свидетельством.

— Сволочь! – схватился Экебанов за банку, в страстном желании обратить её в осколки посредством стены, но благоразумие вовремя обуздало его нервы. Он устало поставил тару с чувством на место, сел на кровать, едва не ударившись задом об пол, мрачно задумался, и настроение его резко растаяло. Экебанов выкинул в окно изгаженные штаны и, не зная, что предпринять более, полез в кряхтящий гардероб, где по теме обнаружились лишь старые спортивные штаны «Адидас». Для работы они, конечно, не годились, но по коридору в них можно было пройтись вполне, что человек и сделал, прихватив с собой и злополучный утюг. Как только Аня открыла дверь, выпуская в коридоров алкогольных джиннов, наш герой сунул ей в руки несчастливую технику и робко осведомился:

— Никто не дал бы мне свои старые брюки на пару дней? – он почувствовал, что в горле его пересохло. – А то я тут на работу устроился, а свои сжёг…

— Как сжёг? – не поняла Аня, но тут логика ее, наконец, связала утюг с горением, и она вдруг тепло изменилась лицом и заливисто захохотала. Смех её продолжался до самой комнатушки, где славно веселилась компания человек в десять. Стоило Ане повторить только что сказанное Экебановым, как радость эта достигла своего апогея, и взрыв хохота качнул голую лампочку под самым потолком. Веселье продолжалось минут пять, после чего растрогавшиеся студенты нашли ему старые брючишки песочного цвета, даже с ремнём, и торжественно вручили, сопроводив оные стопкой водки. Экебанов мужественно выпил и откланялся, хотя были и такие, кто советовал ему остаться.

Вернувшись к себе, наш герой напоследок озадачился конструкцией будильника, осмыслив которую, сразу же улегся спать.

Утро нагрело пятки так быстро, что Экебанов почти сразу проснулся и ужаснулся того, что будильник нагло протикал мимо назначенного времени и по-прежнему молчал. Новоиспечённый курьер припустился на работу, куда ворвался с маленьким опозданием, был награждён укоризненно-молчаливым взглядом, старым большим пейджером и тяжёлой папкой. Последняя должна была следовать аж на другой конец города, чем Экебанов и занялся, и продолжал ещё целый день, избегав кучи мест и сантиметр обуви. После чего лишь в семь вечера он вздохнул спокойно.

Приятная истома окатила его, как из ведра, а блудливые руки случайно нашли в кармане позабытую телефонную карту. Экебанов позвонил опять на старую работу, больше даже по привычке, нежели повинуясь чьей-то незримой воле, как оно было раньше. Ему ответили, что Юлечка уже полчаса, как ушла, и порекомендовали позвонить завтра, на что Экебанов равнодушно повесил трубку. Голову нашего парня занимали ныне совсем другие мысли. Казалось, что потеряв в одном, в другом он приобрёл надёжный ориентир, какую-то устойчивость, которой не было, когда Экебанов хворал. Тогда всё пребывало, как в иных красках, так и под другими углами, отчего жизнь казалась страшной и обременительной, когда как сейчас ему безумно нравилось жить. Правда, дома его ждали всего половина засохшего батона, упрятанная в целлофановый пакет, взятый в плотное тараканье кольцо, но в предвиденье лучших дней, это не стало какой–то там большой проблемой. Рыжая рота мгновенна была разбита, а наш герой опять прогулялся до добрых студенческих соседей, что выдали ему на полчаса чайник и немного заварки. Добавив к всему этому воды, он соорудил плохонький чай, а это, учтя крышу над головой и рваные куски хлеба в желудке, весьма положительно сказалось на душевном настрое Экебанова.

2.

Марочный пинцет одной своей стороной бойко функционировал в крепкой смуглой ладони Бадмаева, другой же по-свойски орудовал в нестерпимо саднящем носу нашего неудачника. Прожив в общежитие всего неделю, он умудрился увлечься самой недостойной из недостойных, что подзуживала его скромную фантазию, лепя из себя, никакой, нечто. При привычных своих атрибутах: несвежих волосах, похожих на конский хвост, да серых пятках, что беззастенчиво торчали из её пляжных шлепок.

— Аня, — сказал себе как-то Экебанов на ночь и вдруг понял, что ему нестерпимо нравится это ласковое имя. На бледном экране простыни вдруг проступила её задорная мордашка, с загнутой на лоб прядью, с глупенькими до слёз глазками и раздвоенным подбородком. Она весело подмигнула ему, и Экебанову нестерпимо захотелось в комнату №23, где, как обычно, резвилась лучшая половина местного института, но куда его, к сожалению, никто не приглашал, а сам он был гордый.

— Аня, — повторил он.

В этот момент в двери его настойчиво постучали. Недоумевая, Экебанов повернул ключ в замке и тут же оказался вне своей комнаты с предложением пока выпить, так как жилище его вынуждено будет занято для соответствующих нужд. Наш герой, добрая отзывчивая душа, не смог дать вразумительного возражения на подобное. Это может легко ему проститься, если добавить, что просила, а точнее определила всё за него сама – она. Та, которую, что есть сил, сейчас, тащил из его измученного носа жилистый старик Бадмаев.

— Ну?! – жалобно простонал бедняга.

Они сидели у Бадмаева дома, от хозяйкиного баса их отделяла картонная дверь, а блестящий пинцет продолжал своё благое дело. Сам больной метался из стороны в сторону, призывая конец. Вокруг, как средства, анестезии высились многочисленные бутылки, тут было и пиво, и вино, и водка. Так же, где попало, по всей комнате, был сервирован символический стол.

— Думать надо, — ворчал старик, не отвлекаясь. – Это же не так просто тебе. Загнать то его туда легко, а вот попробуй-ка выковырять. Стой, стервец! – наконец, возопил он и стремительно выдрал из уже кровоточившего носа маленькое вёрткое рыжее тельце. Литый таракан отвержено сопротивлялся, пытаясь вырваться из стальных лап, но постепенно пыл его угас, а усы обреченно обвисли.

— Хомячок, — разочарованно протянул Бадмаев, разглядывая тварь из-под мохнатых бровей. – А я-то думал.

— Плохой экземпляр, — догадался Экебанов, засовывая собственную кровь обратно в нос. С извлечением твари он почувствовал, как мгновенно остыл его воспалённый мозг, что занимался чередованием приятных картинок из недалёкого прошлого. В оных не было ничего приятного, за исключением присутствия одной особы. Мысль его упорядочилась, сердце облегчённо уснуло, а сам неудачник восхищённо склонился над рыжей бестией.

— Хомячок, — вновь повторил Бадмаев, презрительно тыкая зловредное насекомое морщинистым пальцем. – Большая подвижность, стремительная скорость, гордый окрас – всё основания, чтобы стать лидером, но он им никогда не будет, знаешь почему?

— Почему? – полюбопытствовал Экебанов.

— Потому что он не знает дома, — пояснил Бадмаев. – Он не привязан к местности. Он слишком осёдлый. Быстро приходит, чтоб как-нибудь ночью так же незаметно удрать. Если бы я не извлёк его сегодня, завтра бы он сам убежал от тебя. Неделя, максимум – две, это его предел. Вообще самая частая особь, потому и самая безынтересная… Нечета твоему крестоносцу.

— Можно я возьму его? – робко попросил Экебанов.

— Этой дряни у меня полно, — усмехнулся Бадмаев. – Особей шесть. Забирай и делай с ним, что хочешь. Можешь даже потерять его, всё равно он уже больше к тебе не вернётся. Довольно-таки бесполезный экземпляр.

— Покажи! – вдруг неожиданно пристал пьяный Экебанов.

— Кого? – испугался старик.

— Особей! – шёпотом прокричал Экебанов, придвигаясь к Бадмаеву поближе. – У тебя же не одни хомячки, наверно?

Бадмаев с сомнением посмотрел на нашего героя, затем бросил вдумчивый взгляд на плоский шкафчик с шторкой. Потом пьяно махнул рукой, зовя за собой, и, тут же оказавшись подле, рванул хлипкую ткань в сторону.

Экебанов едва не задохнулся от восторга. Высокий шкаф, сокрытый потешной тряпицей, хранил в себе настоящие сокровища. Он был полон самого разного рода стеклотарой. Были тут и банки, имелись и совсем диковинные экземпляры, в виде, к примеру, пробирки или перевёрнутой рюмки. Так же своеобразно было и содержание этих чудных посудин. Почти в каждой сидело по твари, при том все они различались, а с тем и были похожи. Обладали усами, немного деловитым, слишком умным видом для таракана, кто суетился от стенки к стенке, кто спокойно ждал своей участи.

— А тут кто жил? – пьяно таращась, ткнул Экебанов в пустую крохотную баночку из-под каких-то таблеток.

— Зяблик, — тихо ответил Бадмаев, нежно глядя на свою коллекцию. – Умер…

— И они тоже? – поразился Экебанов жестокости жизни.

— Ещё как, — присвистнул Бадмаев. – Но самые интересные, к счастью, долгожители. Хотя и тут всё относительно.

— Зяблик, — с улыбкой повторил Экебанов. – Какой он?

— Вот такой, — указал старик на хрупкий пузырёк, где печального вида, весь прозрачный, сидел самый не таракан из всей этой тараканьей братии. С головой кузнечика, с крохотными усиками, больше похожий на богомола. Самым непрозрачным у него были его глаза, красноватые, маленькие и тусклые, все остальное же казалось слепленными из стекла. – Обычно это романтическое чувство. Воспалённое излишне чистой любовью, которой, по-моему, не бывает. Больше похоже на любовь интеллектов. Переносчики, как правило, люди тонкие, одухотворённые, поэтического склада, такие же, обычно, и жертвы. Очень неустойчивое чувство. В большей степени, потому что Зяблик очень хрупкий ублюдок, часто и быстро мрёт, при том часто и без причины. Потому сперва поражение очень активное, схожее в чём-то и с атакой Крестоносца, только оно быстро вычерпывается. Похоже, чёртов богомол не может жить в других условиях, нежели человеческих, притом человек должен быть описанного для него склада ума, иначе подонок не приживётся. Тепличное животное… — Бадмаев щёлкнул ногтём по пузырьку, но Зяблик даже не пошевелился.

— А это? – увидел Экебанов угольно-чёрного таракана, который не мог похвастаться каким-либо другим цветом или хоть маломальским отличием от своего кухонного сородича. Он казался точно нарисованным — от усов до схематичных лапок.

— Ворон, — поморщился Бадмаев. – Странный, я тебе скажу, сукин сын. Одна из самых нерядовых особей, и самых неприятных. При том дьявольски силён, глубоко живёт и сильно поражает, правда, смертность высокая. Было ли у тебя так, сын мой, что когда-либо тебе была симпатична особа, не способная похвастать хоть какими-нибудь внешними данными или достоинствами? Такая, что гораздо после ты ужасался своему сумасбродству, обеспокоено качал над собой головой и не мог понять? Женщина некрасивая, непримечательная, но к которой тебя дико влекло, как нитку в иголку?

Экебанов тупо хлопал глазами. У него было нечто подобное, но он почему-то вообразил, что лишь один такой способен на столь странное заблуждение, которого до сих пор не мог осмыслить и боялся проиграть в памяти.

— Работа Ворона, — правильно понял его Бадмаев. – Заметь притом, что он не такая уж и редкая тварь. В одно время у меня их была штук шесть-семь, сейчас осталось три. Очень медленное поражение, потому практически незаметное, он словно копит в тебе силы, и зреет, как вулкан. Теплится, теплится, чадит, подстраиваясь под твой ритм, дабы ты не вычислил его, а затем, когда почует готовность, нальётся силой, ядом, тогда ты вдруг понимаешь, что у тебя серьёзная проблема, которая, к тому же, подкралась незаметно. По-своему, так же некоторая разновидность любви интеллектов. Единственная радость в том, что и он, и Зяблик, если теряются, то упорно искать тебя, как крестоносец, точно не будут. Они не оставляют после себя органики, которую затем чувствуют, как крестоносец, что всюду разбрасывает маяки. Посмотри сюда! – Бадмаев увёл нос Экебанова чуть ниже и влево, где резвился в перёвёрнутой пепельнице, как в вольере, противный урод, похожий даже на мокрицу, нежели на рыжего брата. – Это Ежик! Посмотри, на нём очень мелкие иголки. Этот зверь слепой, он поражает очень медленно, самая, можно сказать, тормозная бестия. Он довольно глуп, опасен лишь одним, что, если ты его поймал, то после избавиться от него нет возможности, кроме, как убить его или посадить в банку и караулить до конца жизни. Он запоминает своего первого носителя, как мне кажется, оставляет свою органическую мелочь – иголки в порах и дыхательных каналах, куда они впиваются и в силу своей микробности не являются раздражителями. Для самого же Ежа они, как антенны, которые постоянно дают ему сигналы, по причине чего, он ищет тебя до твоего или своего конца, и тут надо заметить, что следопытит он весьма оперативно.

— Крестоносец! – узнал Экебанов старого друга, что, как вкопанный, вытянулся посередине литровой банки, блестел аккуратным крестиком на спинке и лишь чуть-чуть подрагивал усами.

— Обрати внимание чуть левее, — проскрипел в ухо старик. Там, куда он направлял, в накрепко закупоренном штофе, подле самой пробки, приспособленной с газетным куском, висело довольно любопытное создание. Коричневое, довольно мелкое, с множеством паутинных ножек, и забавными рогами, никак не похожими на усы, в силу своей чуть ли не разветвленности. – Запомни, этого чудного малыша. Одни его называют Лось, заметь, он похож на лося, только маленького. Другие прозвали Гробом, и это не менее ему подходит. Это самая умная сволочь, среди этих красавчиков. И самая страшная. Кроме непосредственно агрессивной атаки, молниеносного поражения, обладают очень сильной степенью внушения. Проще говоря, он раскочегаривает твою топку так, что она утомляется температурой. Это как образ, а если конкретно, ты просто рассчитываешься с жизнью раз и навсегда в силу того, что она начинает ассоциироваться у тебя с работой этой пакости. С вечным страданием. Обычно несчастная любовь. Недостижимая, но суровая и безжалостная. Толстяков Лось превращает в тощих, жизнерадостных в бирюков. А итог, как всегда, один – суицид. Единственное, что может помочь тебе, это либо помощь такого квалифицированного специалиста, как я, либо то, что у гадёныша совершенно непрогнозируемая смертность. Он может угаснуть быстро, а может чадить до последнего, это как тебе повезёт. Но  Лось, как правило, делает своё дело до конца и, даже доведя его до логического, как цинично это не звучит, завершения, всё равно на том не успокаивается и мрёт, примерно, после второго-третьего больного. Люди придумали судьбу-любовь только из-за него. Кто-то поймал его где-то, хоть на улице, помчался в ужасе в неизвестное место, где встретил ту самую его распространительницу и вообразил, что это его судьба. Он нашел её! Ха. А нас самом деле это малютка привел его к своей мамочке. Но не боись, Гроб редкий экземпляр, хотя как-то в один день я вытащил сразу двоих, зато в последнее время уже год-полтора не видел ни одного…

— Доктор! – неожиданно забасила под дверью хозяйка. – К вам пациент.

— Я занят! – гаркнул Бадмаев, мигом оценив помещение и сообразив, что хаотично разбросанная пища, да пустая и полупустая стеклотара вряд ли добавляют комнате сходства с приёмной врача.

— Очень просят, — настаивала хозяйка. – Имеют бледный вид.

— Чёрт! – Бадмаев задёрнул шторку, было взялся за бутылки, тарелки, но затем вдруг резко поскучнел, поставил всё на место, потянулся и, через зевок, разрешил: — Пригласите.

На человека, что поспешно вломился в двери, было страшно смотреть. Нервозность его достигла апогея, глаза запеклись в сонном клею. Он машинально гонял желваки, и был, как будто и сосредоточен, а с тем и как-то рассеян. Уставшее лицо не в силах было держать челюсть, она отпала, и он трудно дышал. Галстук был сбит, а дорогая одежда, словно, и не гармонировала с ним.

— Яков Бессарабыч, — в страшных волнениях почти вскричал он. – Надо что-то делать…

— А, Павел Владимирович! – словно обрадовался старик. – Мой постоянный клиент, П.В.Ватерлоов — тихо продекламировал он для Экебанова. – Финансовый ферзь, а по совместительству очень влюбчивая душа, — Бадмаев шагнул к дверям и прикрыл их, едва не прищемив любопытный хозяйкин глаз. – Ну и как здоровьице?! – вернулся он обратно и вновь заговорил в полголоса. — Очень богат, между прочим. А был бы ещё в три раза богаче, если бы был разумен. Если учесть, что нынешнее его душевное состояние практически постоянно, то не трудно догадаться, куда уходят те деньги, о которых рыдает его жена. А в чём соль? Слабая эмунная система…

— Яков Бессарабыч, — с ходу вынул тугую пачку Ватерлоов. – Худо мне.

— И кто же теперь? – с улыбкой вопросил Бадмаев. – Секретарша, официантка, проститутка, деловая женщина, студентка, жена?.. – он хихикнул. – У Павла Владимировича и такое было. Дело в том, что он очень независимый, и боится любой зависимости, даже от жены. Но постоянно влюбляется. А ведь любовь – это зависимость. Система…

— Спортсменка, — выдохнул Ватерлоов. – Не томите, доктор. – Он ловко отделил от пачки половину и бросил её на стол, как раз между бутылкой водки и пакетом, где когда-то была рыба. – Пятые сутки не сплю. Опять закурил, пью, — он стремительно налил себе  и выкушал стопку. – Работа без меня, как поезд без рельсов. Катастрофа души, апокалипсис чувства. Лечите же!

Бадмаев поднял опрокинутый предыдущим пациентом стул и поставил его на ножки:

— Присаживайтесь, Павел Владимирович, — Ватерлоов почти упал. – Ещё анестезии?

— Можно, — согласился больной и отважно влил ещё стопку. – Я готов, — запрокинул он тут же голову. – Рвите, доктор.

Бадмаев флегматично взялся за свой пинцет, что постоянно пребывал в его кармане. В другом кармане у него нашлась небольшая бутылочка с чем-то жёлтым, которой он потыкал в палец, а затем жирно помазал ноздри  финансового ферзя. Ватерлоов терпеливо ждал, страдальчески глядя в потолок, пальцы его судорожно вцепились в хлопковые колени.

— Терпите, больной, — вздохнул над ним старик и поднял своё орудие. – Сейчас будет немного больно, — металлические лапки утонули в волосатой ноздре пациента. Он испуганно окаменел, а Бадмаев от старания даже выпустил язык. Около пяти минут старик ковырял в опухшей ноздре Ватерлоова, но таракана не было видно. Тогда он остановился, вытер пот со лба, вытер рубашкой пинцет и надел большие очки, что так же носил в кармане. Затем ещё раз попудрил ноздри Павла Владимировича из своей бутылочки и вновь ринулся в атаку. Экебанов, который внимательно пялился из-за плеча целителя, тут непроизвольно отвлёкся, провёл краем пальца у себя под носом, затем попробовал на вкус и ощутил лимонную кислоту.

— Никогда бы не подумал, — подумалось ему.

Между тем старик, похоже, узрел что-то, потому что он вдруг тоже замер. Чуть вытащил пинцет, прищурил глаза, сосредоточился, ещё чуть выпустил язык и вдруг вогнал стальные лапки в нос финансовой акулы чуть ли не до самой своей щепоти, которой держал инструмент. Ватерлоов истошно, но про себя взвыл, сохраняя окаменелость. Ноги его подобрались и взлетели, при том руки по прежнему мучили колени, он сморщился лицом, но мучиться ему пришлось недолго. Уже в следующий миг Бадмаев извлёк пинцет из живой раны, в которую превратился нос и с видом победителя продемонстрировал маленькое коричневое тело Лося, подвижное и с ветвистыми рожками.

— Лось, — охнул Экебанов.

— Гроб! – в восторге прошипел старик. – Наконец-то.

— Хороший экземпляр, Яков Бессарабыч? – поинтересовался Ватерлоов, зажимая нос крахмальным платком. При этом вид его был дико довольный, он прямо весь светился и силился улыбаться.

— Где же вы его нашли, Павел Владимирович? – не мог оторваться от своего таракана Бадмаев. – Расскажите мне про эту женщину.

— Женщину, — равнодушно переспросил Ватерлоов, достав со стола половинчатую бутылку пива. – Красивая женщина, она и есть красивая женщина. Теннисистка. Двадцать лет, волосы до плеч, большие глаза…

— Фи! – поморщился Бадмаев. – Как скучно. Надо было спросить вас до операции, Павел Владимирович. Там-то вы бы в стихах на пятьсот страниц наговорили. Усыпили бы нас до комы. А тут сразу фантазию отрезало…

— И, слава богу! – отрезал Ватерлоов. – Я за эти пять дней нафантазировался на полжизни вперёд, — он вернул пустую посудину. – Ладно, Яков Бессарабыч. Хватит развлечений на сегодня. Опять не пью, курить бросил, работа ждёт. Убегаю, — он быстро подал руку, сердечно потряс Бадмаева. – Спасибо, — сказал и растворился.

— Так вот, — вздохнул старик. – Так и не понял, Павел Владимирович, что стоял одной ногой в могиле. Что там пять суток, люди и за трое угасали, правда, были и те, кто держался годы, — он нежно погладил Лося по лосиным рожкам. – Правда, Гроб? – шторка отлетела в сторону, и Бадмаев взялся за пробку штофа.

— Подари, — вдруг неожиданно пристал Экебанов. – У тебя же есть один…

— И не проси! – строго отказал Бадмаев. – Это тебе не домашнее животное, — пробка звонко вошла в стеклянное горлышко. – Это бактериологическое оружие, — он взял штоф с полки и приподнял его к глазам. В стеклянных застенках настороженно знакомились два Лося, два опасных сукиных сына. – Как они опасны, маленькие твари, — восхитился Бадмаев. – Нечего и пытаться достать их одному, у самого себя, — он печально усмехнулся. —  Этот малыш не Хомячок, и даже не Крестоносец, — старик спрятал посудину за шторкой и поучительно кивнул Экебанову. Далее оказался возле стола, отделил от пачки денег пару верхних купюр и задал вопрос:

— Ну, кто побежит до магазина?

Оставшееся время прошло, как в бреду. Отлетали в сторону пробки, лились реки алкоголя, в итоге Экебанов непонятно как проснулся в своём общежитии. Всё ещё пьяный,  с зажатой в руке пустой пивной бутылкой, на которую, тем не менее, накрепко была надета крышка. Вокруг веселилось аналогичное ему студенчество. Наш герой было решил возмутиться таким беспорядком и самовольству при его раскалывающейся голове, но вдруг вовремя сообразил, что находится не в своей комнате, а в комнате №23. В центре хунты, занятой разглядыванием каких-то фотографий, сидела сама Анечка, громко комментируя многочисленные фото. Сейчас на ней была длинная чёрная юбка до пят и белая блузка с традиционным пятнышком на груди. Экебанов даже не удостоил её взглядом, ноги понесли его прочь, к себе, а там — в туалет, где наш неудачник отдал унитазу всё содержимое своего желудка. Конвульсивно подергавшись ещё в течение минут пяти, наш герой выполз из нужника, покачиваясь, добрался до своей койки и рухнул на неё, как подстреленный. Загремела бутылка, незаметно выпавшая из руки, и покатилась куда-то под кровать. Экебанов выудил её на ощупь, перевернулся на спину и установил её перед своим взором так, что посудина закрыла от него лампу дневного освещения. В бледном свете, озарившем внутренности стеклотары, вертелся вокруг себя, пытаясь понять, что происходит, ошарашенный Хомячок. Наш пьяный герой улыбнулся ему и вспомнил Анечку.

Воскресенье минуло, на завтра намечались серые будни. Сквозь сон Экебанов даже заскулил в тоске и нежелании работать, перевернулся было на другой бок и только поймал за хвост какой-то яркий, как день, сон, как в уши уже ломился сволочь-будильник, намекая на то, что пора подниматься.

Если бы сегодня с утра Экебанову нужно было сдавать экзамен, или у него была назначена важная встреча, скорее всего он махнул бы рукой и продолжил свой сон, однако, работа и твоя извечная символичность на ней умеют вдохновлять на подвиги, а посему уже через пять минут наш курьер активно заправлял себя в одежду, вымывал водой остатки воскресенья с физиономии. Офис встретил его унылыми застенками, мужеподобная женщина, с так же помятой личностью, куря прямо на рабочем месте, вручила ему толстенную папку, полную документов, к каждому из которых была пришпилена крохотная бумажка с адресом, куда сию канцелярию надо доставить. Экебанов принял задание, и уже вскоре его сердце подстраивалось под стук электрички метро.

Так прошла ещё одна неделя. В пятницу, примерно, в семь вечера Экебанов усилием воли расправил одеревеневшую в строгости мины физиономию, заглянул в пустую папку и осклабился, мысли его было понеслись уже к дому, когда на пейджер прилетело короткое сообщение с просьбой заглянуть в офис. Экебанов пожал плечами и послушался, — а что делать? – убив ещё час на то, чтобы добраться до офиса, до кабинета мужеподобной женщины, в котором ему неожиданно протянули тонкий конвертик и грубо поздравили:

— Аванс, — Экебанов машинально принял этот белый прямоугольник. Хруст, раздавшийся из бумажных недр, поднял в его сердце некоторую тёплую волну, он поблагодарил, тоже машинально, уже прокручивая в уме возможные варианты трат, покинул унылые застенки, от которых теперь так зависел, и стремглав помчался домой. Прошло совсем немного времени, как наш неудачник, уже поделив аванс на две кучки, одну из которых предполагалось отдать Бадмаеву, другую – потратить на себя, вальяжно расположился у себя в комнате, сидя почему-то не на седалище стула, как нормальные люди, а на его спинке. Перед ним своими заманчивыми далями высилось окно. Отгородившись от мира тремя оборотами ключа, расстелив на подоконнике свежую, приобретённую на свои средства газету, Экебанов с величественным видом поглядывал то в окно, то на харчи, которыми полнилась свежеотпечатанная, при том в одной руке его капала пищей вилка, в другой же теплилась знакомая банка, где равнодушно соседствовали две забавные твари, Хомячок и Крестоносец. В качестве элементов домашнего пикника выступали: грубо порезанный хлеб, колбаска, банка тушёнки, банка сельди в вине, шоколадные сырки, майонез, заварная корейская лапша, сладкий рулет, магазинский салат «Оливье», крабовые палочки, банка берёзового сока. После голодной недели Экебанов прямо не мог остановиться и ел. Странно, но тараканьи созданья добавляли ему аппетита, он дружелюбно поглядывал на их усатые морды, и в мысли ему невольно, но не агрессивно лезли то Юлечка, то Аня. Вспоминались они с нежностью, Экебанову было приятно о них думать, как над людьми, которые когда-то какое-то время имели власть над его сердцем, но с тем ему доставляло удовольствие и то равнодушие, с которым в прикуску переварились эти мысли. Два предстоящих выходных нежно расслабляли трепетное сердце Экебанова, он не имел чёткого плана их реализации, однако, само отсутствие работы в эти дни превращали это время в праздник.

Уставшая рука освободилась от банки, установив оную на подоконник, дальнейший путь длани пролегал вначале к соку, затем в карман песочных брючишек, откуда вдруг была извлечена небольшая жёлтая коробочка, с витиеватой надписью «Лимонная кислота», которая легла рядом с необычной банкой. Экебанов не мог дать ответа, зачем он купил это, только вот руки сами отмусолили нужное количество денег, как только глаза случайно поймали в поле зрения сию привлекательную надпись. Теперь же коробочка стояла перед ним на подоконнике, и требовалось как-то её использовать. Наш герой не стал долго раздумывать, сытая душа требовала зрелищ, а эксперименты вполне могут быть приравнены к первому, посему жёлтая упаковка была сверху надорвана, а внутрь залезла жирная вилка. Повозив ей там, Экебанов извлёк инструмент, пытливо оглядел его, довольный плотным жёлтым покровом, что облепил каждый зубец, затем приоткрыл банку и постучал вилкой по краю так, что яичного цвета пыльца слегка осыпалась внутрь.

Любовь, если можно так сказать, начала вести себя странно, тонкие усики вдруг бешено зашевелились, маленькие тела, словно, напряглись, и что Крестоносец, что Хомячок, не став медлить, ринулись к жёлтой дряни и не успокоились до тех пор, пока не уронили страшные морды в самую эту гадость, где и остались, лишь изредка подрагивая усами. Экебанов улыбнулся и облизал вилку, неожиданно ему показалось, что он только что нашёл ключи от человеческого счастья. Теперь уже пальцы его сами забрались в картонную коробочку и попудрились сыпучей желтизной, далее их дорога лежала прямо на ноздри, приобретшие нездоровый цвет, а затем вновь в банку, откуда осторожно был извлечён одурманенный Хомячок. Таракан озабоченно крутил усами, его поднесли сперва к глазам, дабы ещё раз разглядеть, затем к круглой глубокой ноздре, припорошенной жёлтой гадостью, которая вдруг пробудила скользкое тельце рептилии, что вдруг отчаянно рванулась вперёд и исчезла в носу. Экебанов почувствовал, как тварь унеслась куда-то вглубь его головы, затем он перестал её чувствовать, но почему-то был уверен, что в данный момент она уже где-то глубоко, его слегка замутило, затем захотелось пить. Вначале казалось, что ровным счётом ничего не происходит и не меняется, затем вдруг где-то в затылочной части черепа возникли странные, словно чужеродные мысли. Они густо, как из-под крана, и устрашающе расплодились, проникая в прочие думы и логические цепи, где либо начинали доминировать, либо вживались в систему, подменяя собой иные звенья, и перестраивая весь мыслительный процесс под свой лад. Казалось, возросла температура, как снаружи, в комнате, так и внутри головы, взбунтовалась фантазия, принявшись кроить сотни, тысячи образов, переплетая их с друг другом, тасуя в произвольном порядке, где главным действующим лицом вдруг вновь оказалась Аня. Сердце остро ёкнуло, быстро набирая обороты, есть совершенно перехотелось.

Настроение из солнечного вдруг перефаршировалось в философское, слегка взгрустнулось, и потянуло вон из комнаты, в сторону весёлого студенчества, которое пьяно шумело через четыре-пять стенок. Наш неудачник не стал сопротивляться зову сердца, тем более с непривычки, после некоторого отсутствия практики, это было довольно-таки трудно. Подле самой двери он все же остановился, неожиданно почувствовав, как что-то противное скоренько бежит по его щеке. Машинально он прихлопнул дерзкую тварь и, лишь отскоблив её от угреватой кожи ногтём, вдруг понял, что только что навсегда и безвозвратно уничтожил всё свои симпатии к бойкой студентке.

— Забавно, — подумал Экебанов.

Это была сладкая месть, ей сопутствовала и жалость, но не интересность Хомячка, как экземпляра, быстро остудила её; Экебанов вернулся к себе в комнату. На подоконнике, одинокий, в своей полной света банке бегал по кругу Крестоносец. От жёлтой пыли не осталось ничего, и это, похоже, волновало грозное насекомое. Самовольные пальцы Экебанова вновь забрались в безобидную коробочку, вновь озолотились и было поднялись до носа, но в последний момент остановились. На ум пришла бойкая Юлечка, весело болтающая по телефону, её ножки лежащие на столе, в гармонии с деловыми бумагами, компьютером и массой секретарских мелочей, молчание боссов, печальные взгляды сотрудников, включая самого Экебанова, и вместо задуманного, наш трус просто сунул кончики в рот, оставив там коварную желтизну. Фантазия, воплотившаяся в заманчивый Юлечкин образ, печально вздохнула и ударилась в черно-белые цвета. Экебанов ощутил необъяснимую маяту, создавалось чувство, что он чего-то хочет, но не отдаёт себе отчёта – чего же.

Лекарством от всего был сон.

Утро оказалось пасмурным, хотя ярко светило солнце и на небе не было ни тучки. На подоконнике засохла вчерашняя трапеза. Стояла пустая, — та самая, — банка, и наполовину полная коробочка из-под лимонной кислоты. Откуда-то прибавились четыре бутылочки пива, из которых только в одной что-то немного плескалось. Экебанов продрал глаза, мрачно здороваясь с собственным плохим настроением. Вчера он так и не удержался, намазал жадные ноздри роковой желтизной, положил нос на подоконник, провёл ровную жёлтую тропинку чуть вперёд и выпустил на волю маленькое чудовище. Последнее мигом сориентировалось, не спеша исследовало тропинку, ничего от неё не оставив, а затем вальяжно и вразвалочку заползло на нос нашего неудачника.

Прошло несколько минут, и вдруг в голове Экебанова что-то щёлкнуло. Он было вскочил, но яркая вспышка посадила его на место, наградив пятнами перед глазами и лёгким головокружением. Природа вспышек, что вдруг наполнили горе-голову нашего героя, была подобна фейверку. Душе его вдруг стало тесно в узком теле, и наш герой принялся ходить по комнате, пытаясь отвлечься. Вспышки вскоре сошли на нет, и началось брожение мыслей. Последние намешались с чужеродными, которых вдруг стало так много, что бедняга едва справлялся с неуправляемым ревущим потоком размышлений, на пике каждого из которых, со знаменем в руках, нёсся нежный Юлечкин образ.

Так же неожиданно Экебанову захотелось пива. Он посчитал деньги, подумал и скоренько отлучился. Когда же ноги внесли его обратно, то сердечная мышца разрывала в клочья его грудь, а душа металась в своей клетке с буйством человекообразного в брачный период. Юлечка укоризненно, а с тем с лёгкой улыбкой смотрела на него со всех предметов, вплоть до пивных этикеток. Было одновременно и тяжко, и хорошо. Примитивная натура Экебанова вдруг возжаждала творчества. Он забегал по комнате, не зная и в чём же оное выразить, а скорее вообще не понимая, что хочет от него взбунтовавшееся сознание, не в силах понять его туманных намеков. Вместо возвышенных вишр или гениального рисунка он лишь залпом опустошил одну бутылочку и, не в силах бороться с собой, забрался на кровать.

Просто полежать и собраться с мыслями, у него так и не получилось. Сизоватый потолок вдруг обратился в живой театр, где главная актриса не нуждалась в представлении, а вся роль её заключалась в разнообразном отражении мимики её лица, разного рода гримасах, которые запечатлелись в несчастной памяти нашего героя ещё с прошлых времён. Экебанов повернулся на спину, но буйное сердце тяжело лупило в сетку кровати, и ему пришлось опять встать.

Он вновь обратился к пиву и вскоре совсем захмелел. Сладкая истома нежного страдания усадила его на печальный подоконник, а пятиэтажная высота захлестнула и без того неадекватный дух его. Наш герой прислонился лбом к стеклу, которое ответило ему холодом и детальными воспоминаниями о той, с чьим представителем он в данный момент имел знакомство. Опять вспомнились дерзкие ножки, всегда чуть обиженный, чуть кокетливый голосок,  усталые физиономии сотрудников, бегающих взглядами за тонкой фигуркой секретарши. Самый большой стол из всех, бесшумные ящички в нём, полными разных мелочей, вперемешку имеющих отношение и к работе, и исключительно к Юлечке. Заглянуть туда удалось лишь раз из-за хрустального плечика, а вообще на каждом ящичке имелся упрямый замочек, не поддающийся скрепкам и ножам для бумаг. Вспомнился её многофункциональный телефон, её пилочка для ногтей, фиолетовая чашечка с кофе, завораживающая дробь ноготков о музыкальный лак столешницы, машинальные напевы из отечественной попсы, долгое его сопротивление, неожиданное Ватерлоо, смысл слова «любовь», его жёсткое рабочее место, от которого первое время болел зад и её воздушное креслице, где покачивалась она сама в совокупности со своим прелестным задом. Вид из окна, который едва ли был примечательнее, нежели вид непосредственно с рабочего места, дерзкие ножки, голосок, усталые физиономии сотрудников, хрустальное плечо, из-за которого как-то на секунду открылся очаровательный предметный мирок прекрасного создания…

Ключ заклокотал в замке, двери распахнулись настежь, и в комнату вплыл измученный лицом, нервный и мрачный Стёпа — хозяин квартиры. Он устало поздоровался с похмельным Экебановым, что в трусах покачивался на кровати, силясь окончательно пробудиться и удивляясь пакостности столь по идее прекрасного утра.

Стёпа прошагал до самого окна, деловито окинул взглядом скучный пикник, цветший на его подоконнике, съел там последнюю рыбину в вине, влил в себя остатки пива, затем громко поцеловался донышком с плоскостью и уставился куда-то в даль за окно.

— Как дела? – разлепил пересохший рот Экебанов.

— Да так, — не бодро отозвался обычно жизнерадостный студент. – Сессия.

Экебанов улыбнулся, вспоминая как это было в его случае. Помнилась сокрушительная паника, неожиданная работоспособность, коктейль оптимизма с пессимистией, пылающие поля нервов, счастливые лица профессоров.

— Сам как? – вяло осведомился Стёпа.

— Так, — неопределённо пожал плечами Экебанов.

— Болеешь? – предположил студент, ещё раз остановившись взглядом на помятой физиономии нашего героя.

— Болею, — охотно согласился Экебанов и почему-то чихнул, хотя имел в виду совсем другое.

— И я болею! – вроде как безразлично сказал Стёпа. – Сильно болею, — губы его обескровились.

— Простуда? – предположил Экебанов, хотя простывшим Степан ему не казался.

— Любовь! – жёстко процедил студент. – Понимаешь?

— Понимаю… — тихо понял его Экебанов.

— Сессия, — сокрушенно покачал головой бедняга. – И любовь! Понимаешь?

— Понимаю, — глубокомысленно покивал наш герой.

— Несовместимые вещи, — изрёк Стёпа. – Пять экзаменов. Профессора – звери. Пустая голова…и она. Как же меня так угораздило?

Экебанову стало интересно. По виду Стёпы было заметно, что ему в данный момент совсем нехорошо. Это подразумевало интересный экземпляр, так как от Хомячка едва ли могло быть столько негативных последствий, сгрудившихся на плаксивом лице студента.

— Давно? – спросил Экебанов.

— Пару дней, — ответил студент. – Совершенно неожиданно. Чёртов «Эксцентричный язь»…

Наш неудачник спрыгнул с постели. В голове его уже созрел чёткий план, и даже удивительно, как мало времени понадобилось ему, чтобы решиться.

— Какая она? – шёпотом вопрошал он, торопливо натягивая одежду.

— Она? – горько вздохнул Стёпа. – Она… Как много можно сказать, но сколько не говори, вряд ли ты сможешь представить её, а я рассказать. И нет столько времени, чтобы ты выслушал хотя бы половину. Она порождение сна. Она возмутительно совершенна и совершенно возмутительна. Её зовут Любовь, её зовут Мечта, ей идёт имя…

— Я могу помочь тебе… — тихо сказал Экебанов, но Стёпа его не слышал:

— Я не могу жить, я не могу думать о чём-то кроме. Я не могу спать, я не могу пить и не пить одновременно. Понимаешь, о чем я? Я не в силах бороться, я плевать хотел на учёбу. С одной стороны меня волнует, что там будет у меня в зачётке, с другой стороны будь оно, что будет. Она приватизировала мои мысли, она конфисковала мою душу, я уже два дня не был у Ирины, я ночую под чистым небом, на лавке, возле её дома. Ты понимаешь? Не Ирины дома!..

— Я могу помочь тебе, — тихонько пытался достучаться до него Экебанов.

Неожиданно Стёпа замолчал. Похоже, кое-что коснулось его сознания, и теперь он пытался осмыслить это. На его физиономии ярким цветком расцветало недоверие, он прищурил глаза и, внимательно глянув прямо в глаза Экебанову, сказал:

— В смысле?

— Могу, — уверил его Экебанов. – Изъять это…

— Что?

— То, от чего тебе нехорошо…

Стёпа скептично надул губы:

— И как же?

— Это уже моё дело, — деловито пояснил Экебанов. – А твоё дело дать или не дать добро.

— Гипноз?

— Что-то вроде этого…

— И это действует?

— Действует.

Стёпа задумался. Он походил немного по комнате, несколько раз всё так же скептично глянул на Экебанова, ожидая увидеть улыбку, позволившую бы ему расценить всё это, как шутку.

— Я не могу думать ни о чём другом… — наконец, выдал он. – Мне нужно учиться, — проявлял он удивительное благоразумие. – Мне нужно отдохнуть, — убеждал он самого себя. – Мне нужно подготовиться к этому, — говорил он в потолок. – Когда неожиданно, это ужасно. И что нужно для этого?

— Наркоз, — подумал секунду Экебанов. – Если только…

— А, это… Это с концами?

— Вообще, да…

— Понимаешь, — Стёпа кусал губы. – Я не хочу насовсем.

— Не хочешь?

— Я хочу на время. Сессия там, все дела, а дальше… Пока я на системе, мне трудно вмещать в свою голову что-то кроме. Потом же у меня будет много свободного времени. Ты сможешь затем затолкать это в меня обратно?

Экебанов думал. Такого он не ожидал, и даже события сегодняшней ночи не помогали ему понять этого. Он с удивлением глядел на Стёпу, а тот словно стеснялся его взгляда и смотрел в пол.

— Зачем тебе это? – спросил Экебанов.

— Мне нравится, — признался Стёпа. – Это в первый раз, и это единственное прекрасное, что случалось со мной за последнее время, боюсь, говорить за всю жизнь, ведь всё-таки я прожил уже кое-что. Страшно осознавать, что ничего подобного я до сих пор не встречал. Вчера я шесть раз пытался взяться и чуть-чуть почитать по предметам, но я не осилил и страницы. На работе, в документе, я допустил три ошибки. Я потерял ключи от Ирининого дома, и не имею сил зайти и постучаться… Так это возможно?

— В принципе, да, — пожал плечами Экебанов. – Если ты так хочешь…

Дело было за наркозом.

И дело было не только в устранении болевых сопровождений, а более даже в том, что Экебанов опасался случайно посвятить кого-то, как случайно оказался посвящён сам. Наркозу взяли аж тройную дозу, под него набрали так же пакет еды. Новый пикник сменил собой старый, и разросся он, начиная с подоконника и занимая половину большого стола. На запахи тут же объявилась тараканья разведка, и традиционно была сжита со свету.

Лечение началось скромно и почти молча. Экебанов со Стёпой механически выпили, чинно закусили, выпили ещё раз, как вдруг рты их развязались, воздух вокруг погустел, объявились солнечные зайчики, и стало шумно и весело. Неожиданно компания их разрослась, объявилась Аня в сереньком халате, пара её и Стёпиных друзей, был принесён магнитофон. Пища вдруг стремительно закончилась, и пришлось брать ещё, затем выпивку, опять пищи, и вскоре вокруг валялись одни только человеческие трупы. В комнате горел свет, и его бледная лампочка потела от злобных пережитков сытного застолья. За окном паслась глубокая ночь, скрипуче покачивалась нетрезвая форточка, как вдруг Экебанова что-то растормошило.

Полумёртвая физиономия Стёпы бледно отливала в ночи. Он был сурово пьян, еле держался на ногах и тупо, словно забывая и что ему от меня требовалось, смотрел куда-то в стену. Экебанов сообразил, что явилось источником движения приятеля. Чрезмерным усилием он установил себя на ноги и, спотыкаясь в темноте, полез в старенький шкаф, выискивая там одну незамысловатую коробочку с жёлтой дрянью и крохотный марочный пинцетик. Понадобилось куча времени, чтобы отыскать плюс ко всему ещё и пустую банку, а так же бутылку водки, стакан, да кусок засохшего торта. Экипировавшиеся они выбрались из комнаты в коридор, из темноты норы в свет тоннеля. Лёгкость воздуха сокрушила их прямо там, оба осели вниз по стене и собрались с мыслями, так как трудно вспоминали, что делают и чего хотят. Затем узкое горлышко прислонилось к стеклянному торцу, и посудина наполнилась анестезией. Приглашать Стёпу не пришлось, он автоматически ухнул водку, заел её и осыпался каменным тортом, когда как Экебанов кое-как, с помощью стены, встал, зависнув над приятелем. В одной руке нашего врача грозно щёлкал пинцет, в другой мялась коробочка с таинственной желтизной.

— Задери морду! – хрипло, волнуясь, приказал Экебанов.

Страшная от нездравости физиономия приятеля запаралеллилась с потолком. Любопытство пыталось держать его глаза открытыми, но внутреннее воздействие наркоза было сильнее, а потому веки непослушно и с лязгом захлопывались, чтобы с усилием открыться вновь и вновь опасть. Экебанов облизал пересохшие губы, как пират зажал холодный пинцет во рту, давая свободу рукам, что забрались в крохотную, полупустую коробочку и, озолотившись там, выбрались обратно. Аккуратно не получилось, и через пару секунд вся поверхность бугристого Стёпиного лица была отличительно жёлтой. Он терпеливо ждал, не говоря ни слова и заодно воюя с собственными глазами. Экебанов, со знающим видом, склонился над объектом операции, пристально глядя ему в нос, выглядывая в его волосатой тьме признаки какой-нибудь жизни, но внутри было тихо и неподвижно.

Так они простояли около пяти минут. Тварь не показывалась, и Экебанов начал терять терпение, более всего его пугало то, что у него может не получиться. От этой мысли он отчаянно потел, краснел и нервничал, до боли в глазах всматриваясь в скучные норы, обильно обложенные жёлтым снегом и должные по идее почти выстрелить негодной бестией. Прошло ещё пять минут, и Стёпа уже уснул, в то время как протрезвевший от напряжения Экебанов всё ещё висел над ним, теряя терпение, веру в себя и надежду на благополучный исход дела. Вдруг ему показалось, что паутина густых волосков в ноздре его приятеля стала вроде как погуще, и, кроме того, один волосок был как-то странно толст и массивен. Наш гений на удачу ткнул туда пинцетом. Метил он прямо в этот самый толстый волосок, его и зацепил, дёрнул резко на себя, ожидая, что сейчас проснётся и дико завопит его пусть и с виду неживой дружок. Но вместо этого волосок легко поддался, метнулся вслед за холодным оружием и на свет божий был извлечён маленький, коричневый, зловещий и рогатый Лось.

Дух Экебанова захватило, он задохнулся от восторга, видя, как дёргаются в панике множественные паутинные ножки пакостной твари. Взгляд его заметался, разыскивая банку, что стояла подле, куда и упало маленькое бойкое тельце душевного таракана, тут же отгороженное от свободы тугой пластмассовой крышкой.

— Попался! – прошипел счастливый Экебанов, поднеся банку к глазам и любуясь одновременно и мелкой, и большой пакостью. Сквозь сон что-то замычал Стёпа, но по лицу его было видно, что ему полегчало. Наплыли клубистые облака нежной безмятежности, мышцы и мимика разом расслабились, разгладив его кожу, нейтрализовались желваки, вправились скулы. Рассыпался весь мученический вид, сгладилась обратно глубокая ровная морщинка на лбу. Он весь обмяк и растёкся по полу, ему было хорошо, и далеко теперь от него были, как любовь, так и сессия.

Экебанов не стал мешать, оставив его прямо там, на операционном столе. Неся банку перед собой, он наблюдал, как Лось суетится подле самой крышки, укравшей его свободу. Он ушёл обратно к себе в комнату, переступил через чьё-то тяжело дышащее на полу тело и глубоко запрятал своё сокровище в шкаф. Сомкнув створки, он добрался до своей кровати, уже кем-то занятой, что еле приметно бугрился возле самой стенки. Оставался свободным совсем небольшой кусочек, на который Экебанов и примостился. Не успел он уснуть, как чья-то горячая рука крепко оплела его. Наш неудачник вздрогнул всем телом, завернул голову в сторону нежного соседа, присмотрелся и вдруг, к удивлению своему, распознал во тьме мирно спящую Анечку. Ему стало очень уютно. Почти не знавший ласки после мамы, он почувствовал, как протяжно поёт где-то в глубине его недр бледная душа, как сердчишко настраивается на новый лад, барабаня гулко и сильно.

Утром его опять растормошили. Сквозь дымку просыпающегося сознания, сквозь запотевшие окуляры глаз, шамкая пересохшим ртом, силясь понять что к чему, ему привиделся счастливой наружности Стёпа. Приятель был с ним в комнате один, протягивал холодную бутылочку пива, а сам, бодрый, свежий и спортивный, словно и не пил вчера, был полон энергии и сновал туда-сюда по комнате.

— Работает, старик! – зычно заявил он, покуда Экебанов справлялся с тяжелой посудиной. – Действует! Как рукой сняло, а?! Ты гений, старик! – он крутанулся вокруг своей оси. – Свобода! Как ты это сделал?

— Секрет фирмы, — стандартно уклонился Экебанов, просыпаясь.

— Всё равно расскажешь, — уверенно махнул рукой Степан. – Спасибо за всё, старик. Я побегу, сегодня масса дел, понимаешь ли. Слушай, через пару-тройку недель я объявлюсь, надо бы всё вернуть на круги своя. Сможешь?

— Постараюсь, — не хотел думать об этом наш целитель.

— Постарайся, — согласился Стёпа. – Можешь не платить мне за эти две-три недели. А как всё восстановится ещё столько же, — он счастливо осклабился. – Ладно, до встречи, — и бойкие ноги вынесли его довольную персону вон.

Экебанов спустил босые ноги на пол, тот оказался неожиданно чист и шелковист. Похоже, Степан от переизбытка братских чувств заставил Анечку и иже с ней хорошо прибраться в четырёх стенах. Кровать радостно ухнула, лишившись его тяжести, плоскостопные же ступни направились, понятно, сразу к шкафу. Там нетерпеливо распечатали дверцы и вынули сокровенную банку, где уже на дне, не шевелясь, думал над своей незавидной судьбой малютка-Гроб.

— Ну, что, Красавчик? – любя, обратился к нему Экебанов. – И что мне с тобой делать?

Он поставил банку на подоконник, разыскал по комнате одежду, влез в неё. Нашёл на столе крохи вчерашнего пиршества, завёрнутые в газету, подкрепился оными и вновь вернулся к окну. Внутреннее его состояние, тем не менее, было пасмурно. Душа зудилась в понятном только ей томлении, а в подсознании, фабрике фантазий, ткалось, выпекалось, компоновалось, кроилось, выжигалось, наслаивалось, рождалось какое-то новое лицо. Оно было одновременно и привлекательно, и не очень, более что ли забавно. Чувствовалась какая-то дисгармония между отдельными чертами, хотя это вовсе не значит, что такое лицо трудно встретить в природе. Ответ пришёл неожиданно: в новом образе проглядывала совокупность Юлечки с Аней, синтез их черт, симбиоз ликов и мимики. При том образ не был постоянен, поминутно меняясь, когда что-то одно от первой особы сменялось чем-то от второй и так далее, благодаря чему Экебанов так быстро и распознал, что же такое не даёт покоя его душе.

— Однако, — подумал он, понимая, что это должно означать. Лёгкий испуг охватил его разум, он трудновато размышлял на тему, и как же это опять так угораздило, как вдруг пришло осознание того, что Юлечкин образ всё же сильнее, нежели Анин. Всё более острых черт первой, словно почки, распускалось на зыбком фантазийном лике, всё менее курносостей и ямочек оставалось от второй. Глаза перестали быть голубыми, стали карими, волос резко потемнел, уменьшился рот, став ротиком, вытянулся лоб, смылась мелкая пыль родинок, и на беднягу-Экебанова из его собственного сознания, мило улыбаясь, глянула настырная ведьмочка-Юля. По щеке же в тот момент, со стороны носа, вдруг побежало что-то живое и мелкое, тут же изловленное ловкими пальцами нашего недоразумения, и на вид оказавшееся обыкновенным Хомячком. Победитель определился, и тварь очутилась в банке, по соседству со своим знаменитым собратом.

В воздухе жило воскресенье. Целый выходной день, кроме того, не было лимонной кислоты, а потому Экебанов решил оставить всё, как есть, и обратил своё внимание вновь на Лося. Тварь зачаровывала его, её внутренняя мощь, при безобидном виде, восторгала. Он пытался понять, как можно быть таким крохотным и таким опасным, паутинные ножки вызывали в нём улыбку, а ветвистые усы просто смех.

Острый писк родился откуда-то из шкафа. Поставив банку на место, Экебанов отправился на него, в какой уже раз залез за перекошенные створки, вынул оттуда свой пиджак и, определив, что звук перемещается вместе с пиджаком, забрался во внутренний карман и вынул позабытый на время выходных пейджер.

«Срочно приходи ко мне, — так начинался вызов. – Если не поторопишься, может случиться страшное, — далее шла короткая подпись. – Бадмаев».

Экебанов заинтриговался. Взгляд его упал на подоконник, на банку, и в нём вспухло жаркое желание хвастовства. Он спрятал пейджер в карман, подхватил банку, не забыл ополовиненное пиво, немного подумал и разыскал пакет, куда спрятал Лося, вместе с тарой.

Погодка оказалось благосклонна к нашему герою. Осень вновь немного сдала свои позиции, позволяя люду чуток ещё пожить в лучах почти летнего солнца. Неуместными смотрелись лиственное изобилие на асфальте, плохо одетые деревья. Грудастые облака без движения застыли в небе, чувствовался выходной, и на улицах было много народу, и шаг людской был медлителен, без обычного бега. На фоне прекрасного дня куда-то на второй план отступила проблематика хвори, Юлечкин лик замылся красками резко набухшего настроения. Незримо сие наваждение присутствовало, и даже был слышен его вездесущий шепот, но в совокупности с прочими прелестными реалиями его второе дыхание приобретало благодушный оттенок. Экебанов решил не ехать транспортом, а прогуляться. Почему-то он не думал, что у старика действительно что-то серьезное, а потому особо не торопился, путешествуя преимущественно дворами, наслаждаясь погодой, жизнью и любовью. Последние поочерёдно, а то и всем скопом давили на него своими необъятными роскошными чудными телами, дополняя одно другое, а с тем и нейтрализуя побочные эффекты кого-либо из них. В общем, добрался наш герой до цели в весьма приподнятом расположении духа, лоснясь от философский размышлений и многопричинной  неги.

Бадмаев почти сразу же распахнул двери, едва только тонкий палец пощупал пуговку звонка, был сильно зол, раздражён, руки его дрожали. Он кутался в старый цветастый халат, лицо было помято, он мрачно кусал губы, и всё это, не смотря на то, что старик был заметно и сильно пьян.

— Что так долго? – недовольно осведомился он и, не дожидаясь ответа, поволок непонимающего Экебанова в свою комнату. Там уже, раскупоренная, стояла статная бутылочка чего-то агрессивного, и, хаотично соединённые на тарелках, покоились рядышком разнообразные, а с тем банальные яства, ставшие уже привычными в их нередких встречах. Бадмаев быстро разлил, заставил Экебанова выпить, залился сам и, отчаянно морщась, чем-то напоминающий Степана, пытался что-то сказать. В тот момент наш гений, лоснясь от гордости, выудил из пакета ту самую банку, с тем самым монстром. Реакция показалась ему немного неадекватной, старик вдруг потемнел лицом, а глаза его покраснели. Он зашипел ругательства, и причиной тому было вовсе не то, что Экебанов перенял его науку, как в начале опасался последний, а непосредственно сам малютка Лось.

— Сучье отродье! – выл старик, тыкая пальцем в банку, и по щекам его текли слёзы. Он замахал руками, давая понять, чтобы тварь убрали с его глаз долой, что Экебанов и сделал, схоронив того обратно в пакет. Бадмаев повторился выпивкой, но гостю не налил, сказав:

— Сперва дело! – он засуетился по комнате, разыскивая что-то. Тонкие тёмные ноги его плясали из угла в угол, прежнего спокойствия не было и в помине. Лишь спустя поток ругательств и расстрел целой партии нервов, в кармане собственного халата он, наконец, обнаружил свой маленький металлический пинцет. – Держи! – инструмент оказался у Экебанова. Сам гуру метнул в середину стул и упал на него, обливаясь слезами. Там он покорно сник, задрав широкий нос к потолку и, видя замешательство ученика, зло забил морщинистыми ладошками по бокам стула.

Наш спаситель не стал задавать более вопросов. Взяв со стола маленькую коробочку, идентичную той, что закончилась у него дома, он молча выгрузил часть её желтого содержимого себе на ладонь. Потом поудобнее взялся за пинцет и, хладнокровно зависнув над стариком, посыпал его ноздри заветной пыльцой. Около пяти минут тянулось их ожидание, затем вдруг из волосатой ноздри старика, зондируя почву, высунулся длинный ветвистый рог. Проворные щипцы холодно щёлкнули, зацепив его непосредственно за нос, и на свет божий вынырнул ещё один малютка-Гроб.

— Быстро ты, — удивлённо позавидовал Бадмаев, трогая нос. – Вот что значит молодость…

— Чёрт побери! – изумился Экебанов, поднеся тварь к глазам. Лось извивался, да так рьяно, что, похоже, искал свободы даже жертвою собственного роскошного уса. Ему не дали столько времени и закупорили, словно джина, в пивной бутылке.

— Наконец-то, — пряча глаза, подскочил старик. – Наконец-то! – возопил он. – А я думал уже всё… Думал не дождусь тебя… Как плохо было, как тяжко… Я твой должник, парень. Я уже думал…

— Кто она? – пристально глядя на старика, вопросил Экебанов. – Что за женщина?

— Красивая женщина, она и есть красивая женщина. Теннисистка. Двадцать лет, волосы до плеч, большие глаза… — махнул рукой Бадмаев, вновь возвращаясь к стройному сосуду чего-то агрессивного.

— Надо было спросить тебя до операции, — молвил наш спаситель. —  Там-то ты бы в стихах на пятьсот страниц наговорил. Усыпил бы до комы. А тут сразу фантазию отрезало… — где-то он уже слышал этот диалог, и повторял его смутно, по памяти. Ему казалось странным, что такой опытный тип, как Бадмаев вдруг умудрился где-то инфицироваться Лосём.

Странные подозрения вдруг заползли в душу.

— А ты? – вручил ему стакан старик. – Своего-то где нашёл?

— В носу, — сказал Экебанов. – Одного печального студента. Он сдаёт сессию, и времени на вздохи у него нет. Правда, он умолял меня сохранить эту тварь, просил что бы после сессии, я вновь засунул Лося в него…Странный парень!

— Странный? – усмехнулся вдруг вновь спокойный и рассудительный Бадмаев. – По-моему, это ты странный.

— Я?

— Ты, ты, — утвердил старик. – А кто же?

— Почему?

— Потому что ты не хрена ни понимаешь, — пояснил Бадмаев. – Ты думаешь, я это говно тот просто так собираю?

— Какое говно? – тугодумил Экебанов.

— Вот это вот! – старик подскочил к занавешенному шкафчику и с треском сорвал с него ненужную материю. – Всех этих тварей, — он пробежался пальцем по множеству полок. – Этих сволочей! – затряс он какую-то бутылку, заставляя летать там несчастного таракана.

— А для чего? – глупо моргал Экебанов.

— Это же кайф! – выдохнул Бадмаев. – Ты только это понял? Наркотики везде, вокруг несметные горы наркотиков. Просто основная их часть до сих пор неведома нам. Господь всюду спрятал маленькие кусочки удовольствия, и необходим лишь небольшой синтез, или компиляция, или воздействие внешней среды, или активность «второй» природы, что угодно – и тогда на свет появляется очередная лазейка из реальности. Понимаешь? Через пару сотен лет люди будут добывать наркотики из извести, из песка, качать их из воздуха, добывать из асфальта, кропить из себя самих, пить дождь, и им будет хорошо. Нужно найти их, разглядеть. Я нашёл безопасный наркотик! Мечту человечества о безвредном наркотике. Ну, конечно и тут дозировка не помешает, всё ведь относительно, если много баловаться Гробом, то можно быстренько осмыслить, почему его так назвали. Эта самый старый наркотик, и теперь его можно вызывать искусственно, постоянно. Не ждать человеческого возбудителя, который поразит тебя, а какая может быть речь о таком внешнем раздражителе в моём возрасте? Эти сукины детки способны разжечь в тебе огонь. И самое прекрасное в том, что они разные. Совершенно не одинаковые. Даже одни и те же виды раздражают по-разному. И с годами воздействие меняется. Этот паренёк понял, что это за штука, а ты ещё нет, — в довесок старик выпил рюмку, и взялся за бутылку со своей тварью.

— Ах ты, ублюдок, — ласково протянул он.

— Ты баловался Гробом? – в ужасе уточнил Экебанов.

— С некоторых пор, да, — Бадмаев оказался возле своего шкафа.

— С некоторых? – у Экебанова пересохло в горле.

— С тех пор, как появился ты, — улыбнулся хитрый гуру и, аккуратно примостив в шкафу бедного Лося, вдумчиво путешествовал взглядом по полочкам, что-то там выискивая. – Первый раз я смог достать его сам, второй раз не удалось.

— Зачем?

— Система, — вздохнул Бадмаев и взял откуда-то снизу крохотную лампочку. Вблизи оказалось, что в патроне лампы была большая дырка, запечатанная пластилином, а под стеклом бился в истерике ещё один таракан. В пальцах Бадмаева это оказался Зяблик, старик намочил пальцы и таким образом перенёс жёлтую пыль себе на нос. Не переставая говорить, он как само собой заправил радостную тварь себе в ноздрю: — Так-то лучше. Всегда хочется чего-то большего, другого кайфа, покруче… — мышцы лица его обмякли, странная печаль заставила придать лицу болезненное выражение. – Я попробовал всё, но боялся связываться с Гробом. Но чем больше я вникал в этот мир чувств, мне всё больше хотелось всё-таки ощутить какой он этот Лось. Хотелось пять лет, и вот пару недель назад я в первый раз сделал то, от чего меня предостерегал мой гуру…

— И ты узнал суть от кого-то? – приятно обрадовался Экебанов, ещё с трудом осознавая, что крутилось в бешеном водовороте вокруг него, а он не имел об этом понятия.

— Всё узнают что-то от кого-то, — пожал плечами Бадмаев. —  И я давно подумывал о своём ученике. Так сложилось, что им оказался ты.

— И как Лось?

— Страшно, мальчик. Уповаю к тебе, как уповал мой гуру. Не балуйся с большими жуками, только с маленькими, — он сокрушённо покачал головой, словно был уверен, что Экебанов точно его ослушается и сразу же после их беседы помчится знакомиться с адской тварью. – А вообще сильно. Только чем дольше, тем невыносимей. Эти суицидальные волны, в них захлёбываешься. Эта агрессия окружения, она рвёт на части. Эта бесконечная дисфория, от неё опускаются руки. И только слепящая моральная боль, жутко-сладкая, а с тем почти нетерпимая. Ты, словно, немой крик. Кричащий ветер. Одинокий, словно вокруг нет никого. Несчастный до того, что твоё несчастье деградировало в хроническое несчастье. Тебя, словно, одновременно жарят и поливают холодной водой. Тебе и плохо, и хорошо. Ты хочешь вырваться из этого плена, а с тем и не хочешь. Правда, наступает момент, когда ты чувствуешь, что упускаешь ситуацию из рук, что ты чужой сам себе и способен на ужасное, ты пытаешься бороться и вдруг с ужасом утверждаешься в мысли, что у тебя не хватает сил, что ты не можешь сделать этого, тебя не задушить это без чужой помощи. Грубой помощи, когда просто удаляется источник этой чувственной радиации…

— Я тоже хочу, — вдруг заявил Экебанов. Им овладело что-то наподобие азарта, безумное желание, которое слепило его, тогда он вдруг окончательно решился: — Я тоже должен…

— Эй, — строго оборвал его Бадмаев, но сухость была напускной, было заметно, что старик испугался, а не наговорил ли он слишком много. – Только попробуй. Ты ещё маленький. Ты только сегодня всё понял, — напомнил он и захохотал.

— Я — маленький? – с насмешкой переспросил Экебанов. Ноги его придвинули тело поближе к столу и гуру, — тот испуганно попятился, — но ученик не имел злого умысла, он лишь помочил пальцы и залез в коробочку с жёлтой гадостью. – Я? – он густо помазал нос. Лицо его уже победно сверкало, он уверенно замер, по телу пробежалась дрожь напряжения, и вдруг по щеке его самодовольно, и не торопясь, побежал Крестоносец. Маленький злодей, что сразу же увёл за собой навязчивое Юлечкино видение. Экебанов гордо снял его со своего лица, посадил на стол и накрыл сверху стаканом.

— Однако, – подивился гуру и шепотом поинтересовался: — Юлечка?

— Она, — кивнул ученик.

— Позволишь, — гуру облизал пересохшие губы.

— Если только… — Экебанов перевёл взгляд на пивную бутылку, где в тающей пене маскировался Лось.

Воскресенье и последовавший далее понедельник были ужасны. Бадмаев не разрешил-таки ему знакомства с Гробом. После долгих споров и выборов, наконец-то, оба сошлись на том, что для начала можно попробовать Ворона. Мрачное состояние духа тут же овладело Экебановым, как только юркое чёрное тельце мелькнуло в пределах его лица. Сгустились тучи в небесах, тяжёлая эйфория сомкнула свои душные объятия над душой и маленьким сердцем. Откуда-то полилась органная музыка, печаль и суровое сосредоточение слились с чертами его лица. Замаячили смутные образы, рисованные тонкими белыми линиями в лица-схемы на чёрном фоне. Что-то судорожно елозило в мозгах, проанализировав что, Экебанов решил, будто сие есть глобальное чувство противоречия, злой неопределённости, которая с одной стороны держала его ноги здесь, а с другой тянула куда-то, куда было ведомо только ей.

— Кто она? – глухо спросил наш герой у пристально наблюдающего за ним старика.

— Может быть художница, очень талантливая, сложная, как моя жизнь, однако, совершенно не привлекательная, что, правда, для Ворона не имеет значения, — старик хохотнул. – Или одна поэтесса… Чуть истеричная, чуть крикливая, тщеславная и не признанная. Очень занимательна, но опять же совершенно обыкновенна.  Либо просто одна хорошая женщина. Она работает в столовой, где я раньше питался, в меру упитанная, очень добрая и ласковая, просто прекрасный человек, при том несправедливо одинокий. Подумай сам…

Экебанов вдруг понял, что подобие органа, полнившее его изнутри, больше напоминает ритмичный стук посуды. Мелькнул некий полный образ, Экебанову стало странно тепло, притом, что тепло это было странно недружелюбным, и опять же более с его стороны, нежели со стороны образа:

— Кажется, хороший человек, — вслух подумалось ему.

— Она хорошая женщина, — доверительно сообщил Бадмаев. – Немного старовата для тебя, тебе бы лучше подошла поэтесса, твоего возраста, бесспорно, одарена, часами готова вещать на философские темы, при том ей совершенно не важно, что ты там говоришь и говоришь ли вообще. А какие сочиняет стихи! Все про любовь и посвящены постоянно новой пассии.

— Знаешь, — вдруг признался Экебанов. – Что-то жестковат этот Ворон для меня…

— Жестковат, — передразнил его старик. – Сразу Лося хотел оприходовать. Твою бы голову нашли отдельно от тела. Тренируйся на Хомячках, — он хохотнул. – Что чувствуешь?

— Тяжёло мне, — бледный, проговорил Экебанов. Его мутило, сам себе он казался маленьким и невзрачным, сделанным из комочка грязи, паршивым и жалким. Огромное сожаление, казалось, наполнило его до краёв, странное неприятие, что бывает при долгом отсутствии аппетита, агрессивно овладело им.

3.

Как-то раз, проснувшись рано утром, в одну замечательную субботу, с очередной заработной платой, лежащей тонким ломтиком на подоконнике, вперемешку со следами вчерашнего пикника, Экебанов ощутил себя счастливым. Он немного повалялся, предаваясь философским размышлениям и провожая сон, как вдруг стальная решимость овладела им во всех смыслах этого слова. Голые пятки его застучали по грязному полу, стук прекратился подле того самого шкафа, сменившись скрипом древних дверец. Драгоценная банка с редким жуком таинственно выступила из пыльной точечной темноты и мягко запросилась в руки, куда и попала, лишив своего стеклянного общества неровные стопки невзрачного тряпья. Это был тот самый таракан, что Экебанов вытащил из носа несчастного студента перед самой сессией. Силы, таящиеся в его тщедушном теле, во-первых, завораживали, во-вторых, требовали немедленного использования внутренне – во всяком случае, на том неумолимо настаивало любопытство и…конечно же, желание «кайфа покруче».

Душевная тварь мирно подрёмывала на самом дне своей темницы, у самого края отдыхали Хомячок и Крестоносец. Тварь никак не отреагировала на смену ночи днём, и даже лосиные усики продолжали поникши лежать без движения, что озадачило и напугало нашего экспериментатора. Он слегка потряс банку, желая оживить подлую бестию.

Гроб не умер.

Лимонная кислота жёлтым кубиком теснилась там же на подоконнике, подле половинчатой бутылки пива и майонезных холмов салата. Дрожащая ладонь подхватила маленькую коробочку и нетерпеливыми зубами хозяина руки учинила в ней дыру. Розовый палец густо пожелтел. Экебанов тщательно и щедро смазал внутренние стороны ноздрей, попудрил сам нос и провёл кончиком пальца по ровной дорожке подле рта, откуда обычно произрастают усы. Затем он лёг обратно в кровать, поверх простыни и одеяла, отпер банку и, ухватив насекомое за хрупкое тельце, высадил его на толстую верхнюю губу.

Таракан сориентировался быстро: паутинные ножки его, мелко раздражая, в три шажка пробежали подготовленную трассу и, с размаху, грубо, вломились в круглую ноздрю, заставив Экебанова аж приподняться от неожиданности и наглости. Возня в носу его, причиняя слабую, но острую боль, уложилась, примерно, в минуту. Потом вдруг всё утихло и успокоилось. Наш учёный было откинулся назад, пребывая в сладострастном ожидании, которое длилось несколько ужасно долгих минут, не прекращаясь долгожданными изменениями.

Изменения начались с тепла.

Которое возникло в левой верхней части груди, там где только что вяло постукивал жизненный моторчик, что уже через секунду вдруг набрал силу и загудел, как медный колокол, взрыхляя грудь низкими колебаниями. Затем оно резво переросло в голодное пламя, и оным объяло всю грудную клетку. Острый огонь медленно, но верно пополз во все стороны, постепенно наполняя кипятком руки, ноги, кончики пальцев, даже волосы, хотя голова воспламенилась в последнюю очередь. Колебания мерно и чуть щекотливо раздували грудь нашего страдальца. Он чувствовал, как заходится сердце, источавшее их, в вязкой вечной, но сладкой боли, казалось, следующая тяжёлая, как жернов, волна распахнёт рёбра подобно ставням. Но в последний момент, когда Экебанов от страха вцеплялся в тканое полотно одеяла, воздействие вдруг спадало, и грудь облегчённо опускалась. На щёки выплеснулись слёзы, раскалённые, словно, свинец. Жалость к себе колыхала чувства, каждое из которых вопило от обилия неведомых раздражителей, стройным хором ныли рецепторы удовольствия.

Мысленный хаос в голове нашего неудачника, где каждая мысля, посвящённая своей исключительной теме, летела, ползла, бежала, двигалась в свою исключительную сторону, вдруг разом замер. Затем взорвался, разметав ошмётки и через этого неожиданно упорядочился, построился в шеренги и колонны, и двинулся в одну, неведомо кем продиктованную сторону, лишившись однообразия и преисполнившись одной навязчивой темы. Фантазия, о которой Экебанов и не подозревал, принялась бурно эякулировать, забрызгивая черно-белый фон сознания яркими красками. Они, завертевшись смерчем, обрушили на неприкрытую голову собственного хозяина огромное количество образов, загадочных ассоциаций. Самым понятным оттуда оказался короткий женский смешок, завязавший покорную душу в крохотный узелок, а сердце превративший в блин. Кроме смешка в этой куче проявился тёмный силуэт, по силуэту напоминавший женский. Он грациозно что-то отплясывал, затем просто шёл. Затем вдруг задымил сигаретой, если можно так назвать острые чёрные струйки, пускаемые параллельно с изображавшей землю тёмной поверхностью. Откуда-то оттуда вдруг промчался короткий звук, воплотившийся в раздражённое «Алло? Кто это?», табачные струи вдруг столкнулись с обаянием Экебанова, и он отметил, что это запах дорогих сигарет.

В начале бедолага был уверен, что высокая температура вокруг него – это ненадолго. Он собирался адаптироваться к этому кипящему морю, но прошло десять минут, а жар не проходил. Более того, казалось, усиливался, суховеи хозяйничали во рту и мозгу несчастного, а единственной влагой были слёзы — чистый кипяток. Экебанова сдуло с кровати, сметая снедь с подоконника, он судорожно ухватился за пивную бутылку и в мгновение облегчил её. Но даже не почувствовал вкуса, разочарованный, он отшвырнул её себе за спину и устало обмяк.

Пища, совсем недавно казавшаяся привлекательной, приобрела отвратительный оттенок. Солнце, кое-как выкарабкавшееся из-за тучной гряды, зажало наркомана в своём золотом кулаке. Экебанов слегка расслабился, и ему показалось, что он превратился в луч света, так родственно показалось ему слепящее светило. Однако вскоре наш герой вспотел и, шатаясь, отошёл от окна. На мгновение он потерял над собой контроль, а когда очнулся, то увидел, что напряжённые, исчерченные венами руки его спешно натягивают худые брючки на тощие ноги. Экебанов попытался бороться и сумел справиться с собой тогда, когда уже наполовину одел пиджак.

— Сильно, — подумал он, зашнуровывая ботинки, уже по собственной воле, так как чувствовал дикую потребность двигаться куда-то. Притом бессилие не покидало его, и любое действие осуществлялось через силу. – Ой, как сильно…

Лифт затрясся, доставляя горячее тело нашего героя вниз. В узких застенках, расписанных студенческим фольклором, его сурово встряхнула пессимистическая волна, положившая свои когтистые руки на слезящиеся глаза жертвы. Жизнь под её ладонями вдруг перерисовалась в цвет простого карандаша, всё предстало в непоправимом свете, стало бессмысленным и глупым. Здравый смысл хлопнул оглушительной петардой и рассыпался множеством маленьких цветных кружочков.

Створки лифта разъехались. Экебанов усилием вытолкнул себя из него, жгучие приступы моральной боли принялись налетать на него злобными птицами, вырывая куски. Казалось, невидимый хлыст, заметный лишь по редким вспышкам и колебаниям воздуха, безжалостно сёк слабое тело и ещё более слабую душу, не останавливаясь ни на секунду. При этом, как ни странно, тут же ставшая вечной, мука нежным эхом отозвалась где-то в сердце несчастного. Короткие разряды невыносимого удовольствия встряхивали существо, когда при каждой атаке хищных птиц, под стать их пронзительным крикам, пели свою колыбельную песню весёлые рецепторы счастья.

Ноги сами побежали на улицу, Экебанов пытался управлять ими, но сумел подчинить строптивые чресла лишь подле самой дороги. Там они со свистом замерли на краю тротуара, но тогда в свою очередь отказала рука, что взвилась параллельно асфальту, и подле в тот же миг затормозил проворный таксист.

— Куда? – возопил он в щель окна.

— В «Эксцентричного Язя», — не своим голосом ответил Экебанов, против своей воли забираясь в салон.

— На Ленинском? – уточнил водитель.

— На Ленинском, — уверенно подтвердил наш герой, хотя до этого там не был, да и едва ли мог объяснить, откуда ему известно это название.

Такси качнулось вперёд, но Экебанов неожиданно попросил остановиться. Выбрался на улицу, чтобы вновь влезть в автомобиль, но уже на заднее сиденье, где его растопило по горячему дерматину от  нестерпимого жара сердца и чувств. Таксист обеспокоено глянул на него в зеркало заднего вида, похоже, странный пассажир не вызывал у него доверия. Его съеденное собственными мыслями лицо мелко подёргивалось, судя по виду, он даже не видел душного салона такси, пребывая где-то в глухой яме собственного сознания.

Водитель принадлежал к часто встречающейся когорте болтунов. В это солнечное осеннее утро ему меньше всего хотелось общаться с дремотной тишиной и ощущать безжалостный петинг солнца. Поэтому, мечтая об отвлечении, он выбрал момент, когда мутное лицо пассажира чуть прояснилось, и вставил вопрос:

— Тяжёлое утро?

Пассажир нервно дёрнул головой, словно, вопрос ударил его. Зрачки его расширились, сосредоточенность сползла серыми пятнами, и на вид он стал вполне контактен.

— Что, простите? – услышал таксист.

— Тяжелое утро?

Экебанов подумал, затем пожал плечами:

— Нормальное… — ему было и невдомёк, что в данный момент обычно глуповатое лицо его выражало странное философское единение с окружающим миром, вплоть до бескомпромиссной жары и конфорочных кресел.

— По виду не скажешь, — заявил водитель. – Либо похмелье, либо болезнь…либо…

— Либо? – приосанился Экебанов.

— Либо ты просто не выспался.

— Пальцем в небо, — разочарованно откинулся назад наш страдалец. Тем не менее, таксист добился своего. Экебанову вдруг опротивело молчать, голову его раздувало от мыслей, которым нужно было частично дать свободу. Сознание туманили яркие блики, от которых нужно было отвлечься. Преследуя эти две цели, он немного выждал, затем проговорился: — Я еду к женщине, которую ни разу не видел, но которую люблю.

— Так не бывает, — не поверил водитель.

— Бывает, — заверил Экебанов. – Я еду туда, где никогда не был, но, тем не менее, я знаю, где это находится, и если бы у меня не было денег, то я бы поехал на метро. Аналогично я ни разу не видел человека, представляю лишь образ его, но, как бы там ни было, я люблю этого человека.

— Ни хрена не понимаю, — простодушно ответил таксист. – Ты не видел человека, и влюбился в него. Это всё равно, что купить машину, не осмотрев, более того, не зная марки её. Я тебе расскажу другое. Я люблю человека, потому что видел его. Точнее её. Люблю потому что, что видел её, и не видел ничего подобного до неё. Мне сорок девять лет, и в сорок восемь я понял, что никогда до этого не любил. Я женился на нелюбимой женщине, родил с ней троих детей, прожил с ней почти тридцать лет, тридцать лет каждый вечер отдавал ей всё, что зарабатывал за день, и непонятно почему так. Лучше бы я оставался в неведении.

— Ни хрена не понимаю, — подал голос из-за шоферского плеча Экебанов. – Так ты того или не того?

— Люблю, — обречено вздохнул таксист. – В том-то и суть. Если бы не любил сейчас, не понял бы, что не любил всю жизнь, ведь нельзя понять то, что не испытал, нельзя даже представить, можно лишь воображать или заблуждаться. И лишь, когда поймешь,  в том смысле, что испытаешь на собственной шкуре, тогда ты вдруг с изумлением понимаешь, что выдавал одно за другое. И сейчас, когда я отвезу тебя, получу свои деньги, то поеду в магазин, куплю цветов, вина и закуски, и поеду туда, где всего на одну ночь распахнулись широко двери. Там останусь, и буду сперва счастлив, а потом напротив нет, потому что всё, во-первых, скоротечно, а во-вторых, мне уже, пардон, под сраку лет…

— Ты что-то там говорил о том, что видел то, что никогда не видел, — напомнил Экебанов. Таксист усмехнулся и с треском распахнул бардачок, из него посыпался целый веер разнообразной безделицы, среди которой плавно замешался белый листочек. Водитель перевернул его на другую сторону и определил, как черно-белую фотографию:

— Глянь.

Такого телесного изобилия Экебанов действительно не видел. У него разом перехватило дух, и он на секунду даже забыл о цели своей поездки, сосредоточившись в ужасе, восхищении и удивлении одновременно. Олицетворение оного широко улыбалось ему с потёртого снимка. Фотографии было мало, чтобы вместить это чудо природы, старавшееся поместиться бочком. В нижнем белье, не игравшем никакой роли ни в силу его символичности, ибо было оно ещё как символично и многоматерчато, а в силу необъятности его наполнителей, их крутизны и величественности.

— Какова? – нетерпеливо елозил впереди водитель.

— Однако, — едва разжал губы Экебанов. – Кто она?

— Главный повар в заводской столовой одного колбасного заводика, — гордо выдал таксист. – Эксперт в области пищи, корифей деликатесных масс, богиня сосисок и ветчин.

— Имя?

— Галина Степановна, — глянул водитель на нашего героя в зеркальце заднего вида. – А вот фамилию не скажу…

Прошло, примерно, полчаса, и такси уже не ехало, а стояло в одном из узких проулков. Левые двери, что сзади, что впереди, были широко распахнуты, между ними раздавленным бананом лежала старая добрая сумка-сетка. Оттуда задорным множеством коричнево-зеленых горлышек торчало банальное пиво. Беспризорно вопило радио, асфальт полнился сигаретными трупиками. Прямо на стареньком капоте, уже подвыпивший, всклоченный и с окровавленным носом, сидел бедолага-таксист, выборочно бледный и румяный. Он зажимал нос масляной тряпкой и пытался понять, не совершил ли он ошибку.

— Правильно ли это? – вопрошал он у сидевшего рядом Экебанова, что с мудрым видом курил, потягивал пиво и держал в одной руке свой крохотный пинцет. В стальных лапках последнего неустанно сучил множеством ножек очень крупный и длинноусый Ворон.

— Конечно, — глубокомысленно изрёк Экебанов. – Ты тридцать лет отдавал человеку всё, что заработал, ты прожил с ним кучу времени, ты родил с ним детей. Ты даже настолько привык любить его, что любовь у тебя превратилась в традицию, и ты разучился различать её. И ты хочешь отказаться от всего этого ради распахнутых всего на одну ночь дверей?

Таксист задумался. Он был уже пьян, и туго соображал. Но однозначно ему стало легче, не чувствуя былого камня, он откинулся на капот, наслаждаясь жизнью.

Экебанов не стал задерживаться.

«Эксцентричный Язь» находился буквально за углом, и там, — он её чувствовал, — обитал источник той дурной энергетики, которая за волосы приволокла его сюда. Та, флюиды которой, приманили его сюда, словно мышь на сыр. Он обошёл здание, и оказался подле самого крыльца. Его смутила огромная вывеска и дорогие машины. Он задумчиво окинул взглядом свой костюмчик, печаль закралась в сердце его, но сердечная мышца в данный момент была сильнее всего. Она упрямо толкала вперёд, и, взявшись для уверенности за тонкий денежный ломтик в кармане, Экебанов шагнул внутрь, сквозь расползающиеся двери и ряды восторженного персонала. От предвкушения его немного коматозило. Он на дрожащих ногах прошёл неоновый вестибюль, и горячее тело его впорхнуло в первый зал, что занимали, примерно, дюжина круглых столиков. В углу звенела стеклом стойка бара, свет помаргивал, но было светло и без того. Лысые мужчины и шикарные женщины занимали это пространство, диалоги роились сотнями, и попав в этот приглушённый гул, Экебанов слегка оробел. Людность мешала ему сразу определиться, бессмысленность приезда стояла с ним рядом. Наш герой двинул вперёд, вертя головой на негнущейся шее. Сердце восторженно, а с тем трусливо затаилось, но аморфного объекта утренних странствий видно не было. Экебанов решил сосредоточиться на одном из свободных столиков, и сел так удачно, что просматривал весь периметр, от которого, его почти сразу отвлек широко улыбающийся официант, с меню и полотенцем.

Не в силах не взять, Экебанов взял тонкую кожаную папку, но читать не стал:

— Сок? – спросил он, желая избавления. – Есть?

— Любой…

— Яблочный, — раздраженно начал Экебанов и вдруг сник в конце слова. Сердце обрадовано залаяло в груди, жар усилился троекратно. Испарина мгновенно омыла лоб, и наш герой чуть подался вперёд, раскрывая небольшие очи во всю недоступную ширь.

Если проследить за его взглядом, то прямехонько оказываешься подле центрального столика, где в сопровождении крохотного, но широкого, как тумбочка, с чуть обезьяним лицом, мужичка, изогнулась тридцатилетней спинкой весьма примечательная дама. С немного усталым лицом, где уживалась в плавных линиях бальзаковская красота и внешний ум, который одним только своим неоновым присутствием в небесных глазах и кровавых губах её, моментально надувал неподдельное уважение. Светлые волосы её, стриженные недлинно и уложенные строго, создавали гармоничный фон нежно-белой коже. В идеальной композиции с уже упомянутым оком аккуратно мостились – чуть курносый нос, подвластный морщинкам смеха, неглубокие ямочки, большой живой рот и крепкий подбородок, придающий живописному лицу умеренную серьёзность. Голова Экебанова сама по себе опустилась на дрожащие ладони. Он безвольно обвис на позвоночнике, боясь даже шевелиться, и просидела в эдаком трансе около двадцати минут, проснувшись лишь от звонкого щелчка стакана о твердую поверхность.

— Ваш сок, — пытались докричаться до него из параллельного мира. – Ещё что-нибудь?

Не глядя на него, Экебанов вытащил из кармана купюру и отмахнулся ею от назойливого официанта, зашвырнув её бывалое тело в обширное жерло другого мира.

Сок машинально вошёл внутрь. В тот самый момент женщина тоже обратила внимание на нашего героя, почувствовав на себе его жгучий взгляд. Ровно секунду она всматривалась в нашего героя из-под сильных ресниц. Затем глаза её равнодушно уплыли дальше, оставив Экебанова в неадекватном восторге. Лишь спустя минуту, он вспомнил, каково это дышать, едва выкарабкавшись из престранного состояния, куда его со всего размаху швырнули её глаза. Оное было, как вырывающий зонтики ветер, одновременно дарующий тепло, яркое и похожее на рентгеновские лучи, в совокупности с зубной болью, что шла однако не изо рта, а из груди. Экебанов неожиданно обрадовался суетящемуся рядом официанту и, отсчитав деньги не глядя, заказал водки.

— Водки? – констатировал официант. – Тут на триста грамм…

— Всё правильно, — успокоил его Экебанов, не теряя из виду свою богиню.

Официант удалился. Нашего героя распирало, будущие свои действия он представлял плохо, если надеяться, что вообще представлял как-то. Печальный костюмчик его с корнями прирос к заветному стулу, пот наращивал группировку у висков и носа. Почему-то казалось, что алкоголь даст какие-то ответы и ли рекомендации, но первая стопка лишь ошпарила горло и вызвала слезы.

— Хотите, дам совет? – вопросил откуда-то сбоку призрачный официант.

— Нет, — искренне отправил его Экебанов.

— Спутник той дамы, которую вы обгладываете взглядом, — продолжил официант, — это Лёня Язь, хозяин этого заведения и самая жуткая личность здешних местностей. Мальчик с бритвой, так его называли в молодости, потому что до колонии, куда он попал благодаря ей, в смысле и бритвы и женщины, правда, тогда это была другая, опять же в этих двух смыслах, он не представлял себя отдельно от опасного лезвия этой страшной малютки. Сейчас он носит с собой крошку ТТ, притом два дня назад у него был немецкий «Вальтер», что означает, что он мог ещё не успеть пострелять из своей новой игрушки. А таким людям, как Язь – это не будет давать покоя, в том смысле, что они ненавидят девственность, ни в каких её проявлениях… — официант изобразил пальцем нажатие на курок. – Эта милашка его новая подруга. Они вместе уже две недели, и таким неуравновешенным я вижу его впервые. Ничего не хочу сказать, ведь это всего лишь совет… — официант выдержал паузу и добавил: — Лучше смотреть в сторону прямо противоположную, чтобы не вызвать у Язя неадекватной реакции… — брюки его затрепетали в сторону, но Экебанов со второй стопкой так активно подался за ним, что работник блокнота и улыбки вернулся.

— Как её зовут? – сотрясаясь в устойчивом бреду, с мольбой в голосе и пламенем в глотке, вопросил наш смельчак.

— Тамара, — с сомнением глядя в сумасшедшую физиономию посетителя, тихо ответил официант. – Её фамилия – Боль. И это не шутка. В том смысле, что и я не шучу, и так не шутили те, кто прикрепил за её предками эту фамилию. Не знаю, как им, но ей она подходит. Она причиняет боль, сама моральную, когда – намеренно, когда – нет, а Язь же берёт на себя ответственность за физическое. Если он не заметит ваш взгляд, его заметит она, и даже возможно ответит вам, в смысле взгляда, а может и даже улыбки. Знайте тогда, что тогда вас ожидает злой коктейль морального с физическим. И улыбаясь, она отдает себе отчёт, что тем самым покушается на обе стороны монеты, в смысле, если представить, что ваше здоровье – это монета. Понимаете?

Экебанов кивнул, мгновенно теряя интерес к официанту. Нужная информация уже анализировалась в его мозгу, на спине играл на позвоночных косточках ещё один крошка – страх. Где-то в голове пульсировал Лось, и оттого верные мысли не приходили в голову нашего чудака. Напротив он преисполнился дурного азарта, вторая стопка разбудила в нём одновременно упрямца, храбреца и идиота, хотя нет, идиот уже был до этого. Стол в возбуждении аж подпрыгивал, а пьяные глазки были там, где не то чтобы бы быть, но даже бывать им не рекомендовалось.

Однако самое ужасное началось уже после третьего возлияния. Тогда, когда крохотная рюмочка чокнулась со столом, и вместо дна её Экебанов вновь увидел подрагивающий бледный свет, вражеский столик и прекрасную королеву за ним. Глаза которой, и это-то и было ужасно, неотрывно наблюдали за нашим смельчаком. Кроме просто наблюдения, взрослые, наглые губы её бороздила хищная улыбка. Она не смотрела в данный момент на своего спутника, который, несомненно, смотрел на неё. И всё бы нечего, да уж слишком долго огромные бриллиантовые глаза её нещадно кромсали превратившегося в безвольное тесто Экебанова. Это и спровоцировало любопытного Язя, который вдруг резко завернул могучую шею и с хладнокровным анализом уставился на нашего дурака. Чувствуя, что игольчатые глазки Лёни по эффекту почти сродни визуальной атаке Тамары, Экебанов, как и положено классическому глупцу, не стал прятать своих беспардонных глаз где-нибудь в другом месте, что было бы разумно. Он не стал делать вид, что смотрит вообще не на них, а чуть поодаль. Он не предпринял ничего, отличающегося хоть на грамм от его прежнего поведения, поведения, которому он предавался уже в течении сорока минут. Вместо этого он убил ещё одну стопку, при том глаза его как и прежде смаковали волшебное лицо незнакомой богини, что так же пристально сканировала его.

Неудивительно, что Лёне Язю вдруг показалось, что он будто бы лишний, что его будто бы нет. Что если он есть, то к нему отсутствует уважение, что было для него гораздо смертельнее, нежели присутствуй уважение, и не будь его. Но всё было наоборот, а посему он не стал ждать и напомнил о себе так, как привык. О свою самовольную подругу он лишь разбил булыжник взгляда, но потому, как спряталась за тучами её улыбка, стало понятно, что и этого ей хватило. Кривые, короткие ноги его шумно вышли из-за стола. Крупная стриженая голова с нездоровым выражением лица надумала вдруг приближаться, растя в размерах  и параллельно усиливая дроби, из которых строил свою музыку крошка-страх, сидя на спине бедняги-Экебанова.

Экебанов мурашками понял, что диалога не получится. Тяжеловесная физиономия пенилась угрозой, пушечные ядра кулаков громилы подрагивали от нетерпения. Руки были широко разведены, и локти остро поглядывали в стороны, внешне наращивая мускулатуру. В этот-то зловещий просвет и поймал наш герой последний раз взгляд женщины, которую больше никогда не видел. Взгляд её был испытывающий, и будто искрил поддержкой, что вдруг разморозило члены Экебанова. Он степенно, как в кино, допил свою водку, авторитетно привстал и, осмыслив, что пушечное ядро уже взлетает, размашисто ударил первым. Первый раз в жизни, в смысле и драки, и во всех других смыслах, но от этого ему вряд ли стало легче.

В больнице лежалось скучно, наверное, потому что долго. Экебанов терпеливо ждал, пока его осторожно склеивали, с испугом прислушивался, как медленно, но сращивались кости. Иногда приходил Бадмаев, как всегда качая головой, приговаривая о том, как неопытные юнцы лезут на рожон, не зная лиха. В глазах его ядрёным бесом шалил всё тот же Гроб, которого он с трудом и кровью выковырял из растерзанной ноздри своего непутевого ученика. Когда же из другой ноздри, с меньшими потерями и почти без красного цвета, был извлечён ещё и Ворон, большой и черноусый, старик-учитель и вовсе открыл рот, глядя на Экебанова, как на безумного. По его собственному лицу, со стороны носа, вдруг пробежал невозмутимый Зяблик.

— Кто это? – глухо задал вопрос Бадмаев.

— Галина Степановна, — шамкая малозубым ртом, ответил глупый ученик. — Эксперт в области пищи, корифей деликатесных масс, богиня сосисок и ветчин.

— Ты идиот, — поздравил его гуру. – Мало тебе Лося, ты ещё и Вороном заправился. Приедь я не сегодня, а завтра, куча шансов, что ты бы уже висел где-нибудь в туалете.

— Меня не пускали к телефону, — пожаловался Экебанов. – Я думал уже все… — и это было правдой. После того, как едва не поделённый на части наш герой очнулся в клинике, большую часть его сознания занимало не разбитое вдребезги тело. Ни выбитые наполовину зубы, ни сломанный в трех местах нос, ни разорванное ухо, ни одиннадцать переломов, которые в общей сложности были подарены ему щедрым Язем, а донимала и беспокоила его ужасная боль в груди. При том это была боль ни земного происхождения, ни просто реакция молекул на попытку внутреннего проникновения, а раскалённая истома, визг ополчившихся мыслей, скрежет рецепторов, внутричерепное давление и жалящая дисфория. А так же их друзья — беспричинная и бескрайняя, как степь, тоска, душевная непогода, ниоткуда рождающаяся и стремящаяся в ни куда боль. Теперь все это жалко бегало по кругу в гранёном стакане, накрытом сверху, для надежности, толстой книгой.

— Глупая твоя голова, — сокрушался старик. – Ну и выбрал же я себе наследничка. Ты ещё дурней меня в твои годы. Чтобы баловаться Лосём, детка, нужен вселенский опыт, нужная возрастная мудрость, жесткий самоконтроль. Познание этих сукиных детей, как чувственных стимуляторов, изучение их, представление об их природе. Понимаешь?

— Знаешь, — не слушал его Экебанов, предаваясь эйфории, — я так устал, — он действительно был разбит, жизнь без Лося оказалась гораздо проще и легче, с плеч словно упала скала, воздух циркулировал легче. Изнуренное тело двигалось лениво и медленно.

Говорили они и на научные темы, как старший сотрудник с младшим:

— Животные, — делился научными наблюдениями академик. – Они чувствуют наше состояние, — палец его указывал на ушастого щенка, что жил в больнице, был добр и ни разу в жизни не лаял. – Он ведь ходит за нами по пятам, посмотри на его морду. Он же всё понимает, — в глазах старика плясал Гроб, и вместе с ознобом старика порой пробивал жар. – Чем больше объяснить его нездоровый интерес?

Когда Экебанов выписался, старик не пришел его встречать, хотя был осведомлен заранее. В последнюю их встречу, когда они вяло курили возле белой больничной батареи, тыкая пепельными головками в самодельную пепельницу, неугомонный гуру приволок ещё одну редкость, круглую тварь. Похожую на божью коровку, только без пятен и ярко-коричневую.

— Архиепископ, — представил он это явление. – Любовь на грани мускулистого уважения. Притом уважение тут огромных размеров, а любовь совсем крохотная. Сильное воздействие, и при этом вся присущая Хомячку атрибутика, а именно: повышенная смертность, непривязанность к местности. Это добрая дрянь… — Экебанов наполнил ею свой нос, и тут же увяз в кипящем бульоне возвышенного благоговения. Желтые больничные стены почудились ласковыми, а какая-то зыбко оформившаяся строгость насадила нашего больного на булавку. Он размылся в лице и выпал из разговора, задумавшись о глобальном.

— Похорошело? – заглянул ему в глаза Бадмаев, с легкой обидой, которая бывает, если рассказываешь что-то, и вдруг понимаешь, что собеседник тебя не слушает.

— Ага, — легко откликнулся Экебанов, привлеченный именно этой обиженной ноткой. – А что там? – ткнул он пальцем в кончик пожилого носа гуру.

— Там-то, — отвел глаза в сторону старик. – Крестоносец.

— … — Экебанов пылил недоверием.

— Лось, – признался Бадмаев. – Вчера вечером только, можно чуть выждать.

Теперь, выйдя из больничных ворот, прислушиваясь к своему словно новому телу, вновь брошенному в круговорот реальной жизни, где нужно самому искать кусок хлеба и мягкую койку, Экебанов вспоминал, как мило было в белых стенах.

В надежных объятиях тех проблем, от которых наш герой когда-то уполз, он ныне оказался вновь. Их глобальность чуть смущала его, но за последнее время наш герой научился некоторой философской созерцательности, более простому отношению к жизни. Шкала ценностей его существенно преобразилась, постарела ли, сошла с ума, но заглотив жадным носом малютку Архиепископа, он забыл о прежней панике и видимой безысходности. Ноги, буквально только сросшиеся, уверенно побрели к студенческому общежитию, где осталась его большая банка с двумя душевными жуками, да прочие маломальские пожитки.

Дверь открыл сам Степа, пьяный и взъерошенный. Морда его была мокрой, а глаза весёлые, он вывалился в коридор, в сопровождение музыкальных басов и высокого фужера:

— Друг! – бросился он обниматься. – Ты где, черт тебя дери? Пропал, никого не предупредил…

— Уезжал, — польщённый сердечностью, пояснил Экебанов. – Как сессия?

— Как морда твоя, — осклабился Степа, – плохо… Хотя смотря для кого. Для моих родителей даже очень, что до меня, то меня устраивает.

— Степан! – тоненько позвали из комнаты. – Где же ты?

— Сейчас, — отмахнулся весёлый студент. – Заходи, — и насильно утянул нашего скромника внутрь. – Кто тебя отделал так?

— Любовь, — признался Экебанов.

В комнатке размещалась масса людей. На солдатской кровати, упиваясь стадным чувством, одновременно курили и спорили четыре пьяные девушки, среди которых бессмысленно улыбалась и старая знакомая Анечка. На полу лежал драный матрас, где разнообразно размещалось юношество, в количестве трех человек, один из которых уже был далеко отсюда, разметав во все стороны руки и ноги. На столе рвал горло и кичился множеством наклеек старый магнитофон,  там же подпрыгивали пивные бутылки.

— Мой друг, — представил Степа Экебанова. Другу скоренько налили, и ему пришлось выпить. После больничной изоляции действительно хотелось общества, хотелось и выпить. Вскоре набрав приличную кондицию, когда музыкальная печаль толкнула его в объятия ностальгической грусти, Экебанову вдруг вспомнилась Юлечка.

И по впалой щеке Экебанова засеменил Архиепископ.

— Жук, — убила его пощёчиной Анечка.

— Жук…

— Ты немного изменился…

— В смысле?

— Лицо…

— Это любовь…

— Если бы это не было тебе к лицу, я бы сказала, что она тебя изуродовала…

— Спасибо…

— А некоторых она исполосовала изнутри…

— Тебя?

Лицо Анечки было подчеркнуто печально. Во взгляде её ныне помаргивал разум, и прописалась грусть.

— Друг! – подлез с другого бока Степан. – Ты помнишь уговор?

— Какой? – наморщился Экебанов.

— Друг! – укоризненно пригрозил пальцем студент. – На круги своя, помнишь?

— Помню, — вспомнил наш лекарь. – Две-три недели, помнишь?

— Живи, дорогой! – распахнул Степа руки. – Только делай…

Экебанов встал на нетвёрдые ноги и обратился к шкафу. Там, где её и оставили, в самом углу, под тряпками, служила домом двум симпатичным тварям обыкновенная банка. А по соседству с ней завалилась на бок початая коробочка с лимонной кислотой. Экебанов извлек всё это и двинулся в прихожую, пригласив следовать за собой Степана.

— Ещё жуки, — увязалась за ними Анечка.

У нашего целителя не было того Лося, которого он как-то вытащил из носа весёлого студента. Этот Лось, подбросив Экебанова до больницы, уже давно бороздил бывалые ноздри Бадмаева, но это не стало проблемой, ведь с некоторых пор Экебанов научился не усложнять.

Они вышли из комнаты в коридор. Пинцетом он выудил из банки Хомячка, как сейчас помнилось, что это был Анечкин Хомячок. Лимонная пыльца удобрила продолговатый нос Степы, а душевная тварь ненадолго зависла над задранным лицом студента. Затем была поднесена непосредственно к цели, где и спряталась, едва лишь почувствовал свободу от металлических лапок инструмента.

— Оно, — размяк лицом и телом Степа. – Оно…

— Что это? – ничего не поняла Анечка.

— Любовь, — улыбнулся ей Экебанов. Он не боялся говорить правду, потому что знал, что в свете завтрашнего дня это будет для неё, либо странным сном, либо пьяным бредом.

— Таракан?

— Помоги ей, — вдруг захрипел с пола Степа, чье лицо было бледно и поэтично. – Она страдает, — он сумасшедше улыбнулся. – Освободи её. Она устала…

— Хочешь? – спросил девушку Экебанов.

— Ты можешь?

— Могу попробовать…

— Может, — подал голос Стёпа.

Ещё один нос взвился к потолку, пинцет холодно щелкнул, а опытные пальцы целителя поперчили место воздействия желтой дрянью. Через пять минут к Юлечкиному Крестоносцу присоединился ещё один той же породы, хотя чуть-чуть помельче. Чёрный крест на его серой спинке был совсем небольшой.

— Какой противный, — прошептала девушка.

— Анечка, — услышал Экебанов нежный голос Степы. Студенты сидели на полу, прислонясь к стенке. Девушка молчала, прислушиваясь к себе, когда же юноша обмахивал её трепетными взглядами, стараясь незаметно к ней подвинуться. Экебанов усмехнулся и зашёл обратно в комнату. Там уже не горел свет, и половина спала мёртвым сном, когда другая половина пыталась активничать, разбившись на пары.

Наш герой убрал банку в шкаф, затем задумался и вновь достал её. Мизинец подспудно залез в коробочку с желтизной, сделал всё правильно, когда как серое тельце с маленьким крестиком подлетело к помятому лицу Экебанова. Это был серьёзный научный эксперимент, и наш учёный понимал это и относился к сему весьма серьёзно. Раздражитель в этот раз не был порождением женщины, по всему предполагалось, что маленькое тельце должно вызвать странную любовь. Ту, которой быть не должно, и не то чтобы Экебанов имел какие-то склонности, им двигал более исследовательский интерес. Жажда понятия природы сей аномалии, жажда сравнения. Вспомнился образчик подобных катаклизмов, показанный как-то Бадмаевым:

— Обрати внимание, — в мензурке, на самом дне, сидело отчетливо зелёное, многоусое и многоногое создание. Вело оно себя спокойно, хотя вид его был довольно страшен, притом это была крупная особь. – Кузнец. Этот гадёныш есть «мужская любовь». Очень живуч, привязан к местности, тяжело удаляется. Кроме него, правда, и прочие, из нормальных, могут порой жестоко пошутить, я называю это «жучиным психозом». Когда перпетумм-возбудитель от источника-женщины почему-то атакует аналогичный источник, или природное активное тело мужчины так же поражает мужчину…

Пьяный мозг принял утвердительное решение, и необычная тварь была пущена в душевные владения. Экебанов немного боялся, немного был смущен. Он с опаской ждал проявлений, в голове крутились варианты тех, кто мог пользоваться благосклонностью Анечки. Внутри самого исследователя не происходило каких-либо существенных изменений, чуть выросла температура, чуть взъерошилась мысль. Но на этом странный жук ограничился, и минут через пять Экебанов предался разочарованию. Лучше всего выразить оное подходило в туалете, куда собственно-то и подталкивала природа, куда и направился наш неудачник, опять сменив комнату на прихожую.

— Я люблю тебя, — донеслось до него из коридора. Голос был определённо Степин.

Экебанов ухмыльнулся и отгородился от мира тонкой дверью. Керамика заиграла свою неоригинальную музыку, Экебанов наблюдал за естественным процессом, но последний затянулся. Сказывалось пиво и водка, и потому так вышло, что взгляд хозяина расстался со своим естеством и пошёл в гору, найдя собственное отражение в пятнистом, как леопард, зеркале. Впервые в жизни нашему герою понравилось собственное отражение:

«А я ничего, — подумал он про себя. – Вставить зубы, и буду совсем ничего. Нос мой однозначно стал посимпатичнее, чем тот, что был с рождения. И в скулах вроде я как приуменьшился. Надо же…»

Внутренний жар вдруг возрос, мысль отчаянно забилась внутри черепа. Приступ удовольствия от собственного вида был настолько мощен, что рука Экебанова забыла то дело, которым она была занята и полетела реставрировать причёску.

«Жаль, у меня нет родинки на щеке, — подумал Экебанов. – Было бы пикантно… Странные мысли… Неужели этой девушке нравился я?»

Природа оттрубила своё, однако, маленькое помещение никак не хотело расставаться с Экебановым. Зеркало будто манило, наш себялюбец придирчиво оглядывал свою физиономию, и словно оставался доволен. Дверь затряслась, и наш герой невольно отвлёкся. С сожалением посмотрел на рябой рисунок зеркальной коррозии и, демонстративно зашумев унитазом, отдёрнул щеколду и запустил одну из пьяных девушек.

«Прошла мимо», — подумал Экебанов, стоя в прихожей. Ему вдруг ужасно захотелось женской ласки. Он вспомнил Юлечку, но на этот раз особого энтузиазма не было, где-то на заднем фоне мелькнула Тамара, и сразу же заломило зубы. Нежный говорок Анечки буквально прошивал стенку, дробью застревая в мыслях Экебанова.

— Люблю! – по-коровьему ревел в коридоре Стёпа.

«А если?» — подумал Экебанов. – «Если она сейчас выйдет (девушка из туалета), и я ей что-нибудь скажу?» — он вдруг уверился, что это необходимо, почему-то ему показалось, что у него есть все шансы. – «Она выходит, а я… Я… Что я спрошу? Как настроение, не хочешь выпить?» — он простоял так минут пятнадцать. За это время Степа несколько раз проревел всё то же, Анечка что-то робко отвечала ему, а в туалете по-прежнему царила подозрительная тишина.

Запищал пейджер. На нежно-зелёном экране Бадмаев сухо и коротко просил с ним связаться.

«Не сейчас», — подумал Экебанов и забыл о нём.

Вскоре стоять стало глупо, и наш гордец важно прошествовал в темь комнаты. Активность тут как-то замерла, торжествовал здоровый сон, магнитофон что-то вяло шепелявил, и в ритм ему кто-то похрапывал.

Экебанов прикорнул на углу матраса.

Утро было поздним, и больше походило на день. Опухший Экебанов одиноко очнулся на целом матрасе. Под головой у него лежала защитной раскраски подушка, тело укрывал тяжелый и колючий плед. Пот лился градом, не смотря на то, что за окном куковала поздняя осень. Наш герой выбрался из шерстяных барханов и обнаружил, что под ним мокро.

«Жара», — подумал он, а вокруг никого не было, лишь бутылки змеились лабиринтами. – «Надо принять душ, а то от меня пахнет», — раньше подобные мелочи не беспокоили Экебанова. – «Кто же это проявил обо мне заботу?»

Его понесло к туалету, но тот по-прежнему был равнодушно заперт изнутри. Экебанов подёргал ручку, постучал, покричал, но результат не добился, посему пришлось брести в общий сортир на этаж ниже. Там внимание вновь привлек пейджер, который подавал предупредительные сигналы, что имеется нечитаное сообщение. После долгого расслабления над мраморным другом, его пластмассовое тельце было извлечено из кармана, и на зелёном экране появилось сообщение:

«Срочно, — писал Бадмаев, — свяжись со мной. Это очень важно, не медли ни секунды».

«Вопрос жизни или смерти», — гласило второе сообщение. – «Потом может быть поздно».

«Свяжись же со мной», — вопило третье сообщение. – «Или лучше сразу приди ко мне».

«Как мне хреново», — это сообщение было последним. – «Уныние сводит мне пальцы…»

Сердце Экебанова тревожно застучало, последний свой вопль старик прислал глубокой ночью, что-то между тремя и четырьмя. Обратно наш герой возвращаться не стал, дрожащие ноги его помчались прочь из злачного общежития. Всю дорогу они не знали ни отдыха, ни шага, отдавшись паническому бегу, и неся своего хозяина в знакомые местности, где проживал сумасшедший гуру. Знакомый подъезд стремительно вобрал в себя запотевшее тело Экебанова, а ступеньки прожонглировали им до нужного этажа. На нервный трезвон среагировала хозяйка, и по спине Экебанова пробежал холодный пот при виде её злобной физиономии. Но женщина, похоже, была не в себе, так как ни слова от неё наш герой не услышал.

— Бадмаев? – сказал наш спортсмен. – Дома?

— Он там, — кивнула она и прошла внутрь квартиры, словно, приглашая следовать за нею. Экебанов с плохим чувством медленно проплыл по её следам. Он слегка задержался возле тех самых дверей, вдруг почувствовав, что всё это может означать. Затем вошёл и увидел то, о чем знал, что это рано или поздно случится. Бадмаев с лицом, каменным, одновременно перекошенным болью и мягким от счастья, лежал в углу подле самой кровати. Он не шевелился, смотрел в потолок, а возле него целой кучей громоздилось разнообразие банок и прочей стеклянной утвари. Их общей чертой была взаимная раскупоренность, неподалёку скучала чуть-чуть недопитая бутылка водки, засыпанная окурками. Виднелась пепельница, на кровати стояла шахматная доска, и застыл гадким холодцом тяжелый воздух, что щекотал легкие. Экебанов оттеснил старуху, которая вдруг таковой ему представилась, вместо того пышущего силой исчадия ада, которого он знал до толе. Колени его задрожали, он отвернулся, собираясь с мыслями, и вдруг услышал:

— Надо звонить в милицию, — сказала домохозяйка. – Что-то тут не так, эти банки…

— Не нужно! – зло выдохнул Экебанов. — Зачем вам эта дрянь тут? Это все будет очень проблемно. Я всё унесу, а вы его просто похороните, — большие слезы родились из маленьких глаз. – Всё заберу…

— Забирай, — отозвалась старуха. — Полчаса тебе. Как раз пока скорая доедет, — она вышла.

Вначале Экебанов обратился к старику. Похоже, тот умер давно, и по лицу его трудно было сказать, какая то была смерть – добрая или злая. Глаза печально пялились в потолок, а за морщинистым лбом остывали последние мысли. Нос старика запекся в кровавом пузыре, из левой ладони торчал пинцет, с алыми концами. На животе его вдруг зашевелился Гроб, учуяв Экебанова и на радостях заспешив к нему. Ветвистые рожки возбужденно подрагивали, за оные он и был в момент изловлен и посажен в большую банку, что рядом нашлась, под ногами. На стене, на уровне лица нашего ученого, притворялся спящим Крестоносец, на метр выше него лениво ползал туда-сюда малютка Ежик, на настольной лампе рядом темнел Ворон, а на полу между банок суетилась пара Хомячков.

— Зачем? – сквозь зубы вопросил Экебанов у мертвого. – А как же мера?

Старик не ответил, что и не удивительно.

Наш герой метнулся к шкафу. Шторка была отдернута, и стеклянные бока искрились на солнце. В их чревах сонно суетились разнообразные жучки, в глаза бросились несколько Крестоносцев, вялый Лось, Зяблик, Хомячки, Архиепископ. Экебанов подхватил ту самую банку, где уже томился несвободой крошка Гроб, сунул её под мышку и, лишив крышки, принялся вытряхивать туда содержимое многочисленных сосудов. Остервенение овладело им, он бросал жуков на дно и вскоре дно исчезло, тогда он принялся кидать их друг на друга. Жуки пытались вылезти, но Экебанов не давал им шанса, щелчками сбивая особо хитрых обратно. Тем не менее, одному Крестоносцу удалось прорваться и, минув цепкие пальцы человека, он шмыгнул тому в рукав, где и был забыт, так как слишком сейчас не до него было нашему герою. Наполнив одну банку, примерно, на треть, Экебанов закупорил её и схватил другую. Едва начав наполнять её, он ощутил странный эффект. Из паутины памяти, лучезарный, вдруг прорезался Юлечкин лик, он ласково улыбался, и сердчишко нашего страдальца вдруг трепетно сжалось и разродилось влагой. Стало одновременно больно и сладко, то хитрый жук добрался до своей цели, пока его сородичи сыпались во вторую посудину.

— Наркоманы… – пыталась докричаться до него из параллельного мира домохозяйка, но Экебанов не отвечал ей. Опустошив шкаф, он принялся гонять маленьких сволочей по полу, где и изловил ещё пару особей. Снял Ворона с лампы, дотянулся до Ежика и, отправив их всех в прозрачное жучиное общежитие, заспешил с банками на выход. Оставив их возле порога, он вновь вернулся. Вновь подступил к мертвому гуру, потоптался подле, не догадываясь и что же нужно сделать или сказать, сказал что-то вновь о мере, затем склонился и поцеловал старика в холодный морщинистый лоб. В этот момент он увидел ещё одного Архиепископа, что скромно сидел на ухе старика и ждал своей участи. Тонкие пальцы изловили круглое тельце, Экебанов поволок его с собой и в прихожей, обращаясь к своим банкам, незаметно посадил маленькую тварь на подол вредной старухе. Та суетилась рядом, ругаясь на подлых наркоманов, которые превратили её квартиру в притон.

— Всего хорошего, – сказал ей наш герой, беря в руку по банке. Он выскочил в подъезд и заспешил вниз по лестнице, по дороге столкнувшись с двумя пожилыми врачами, в белых халатах и с серьезными лицами.

4.

— Пётр Арнольдович, — чуть обиженным голоском нежно пропел плоский прибор у Экебанова на столе. Кроме этого самого прибора там же важно размещался высокий большой телефон, слепленный под старину, графин с водой или чем-то её напоминающим, две круглые печати, золотой «Паркер» и умного вида папка с тонкими, делового вида тесёмками. За спиной вежливо трепыхали и подтренькивали составными частями тяжелые жалюзи. Ноги нашего героя освободились от дорогих туфель и хлопчатобумажных носков и по-простому утопали в продолговатом, до порога, ковре. Пахло яблоками. По правую руку, у стены, вел себя тихо громадный, словно, памятник сейф, с множеством ручек, а перед столом стояли пара глубоких кресел. Экебанов был в докторском халате и такого же рода шапочке. На серьёзном носу его сидели золотые очки, в глазах копилось сосредоточение.

— Да? – не отвлекаясь от собственных мыслей, подал голос Пётр Арнольдович.

— Тут господин Ватерлоов, — сообщил нежный голос. – Как всегда стремится без очереди…

— Ватерлоов, — повторил за ней Экебанов. – Что ж пусть идёт.

— Павел Владимирович, — услышал он. – Доктор готов вас принять.

— Пётр Арнольдович, — вновь мешал сосредоточению голос. – Тут Степан Степанович звонил, попросил подготовить ему пятьдесят тысяч, сказал скоро заедет.

— Пьян? – отвлекся Экебанов.

— Жутко, — вздохнул голос.

— Мда… — ответил Экебанов. – Ладно, дайте ему. Может, пропадёт хоть на пару недель.

— Хорошо, — голос приготовился кануть в небытие, но тут подал голос сам целитель:

— Тома, — попросил он. – Сделайте нам кофе.

Длинная пауза сменилась коротким:

— Секунду…

Двери распахнулись, и ввалился Павел Владимирович Ватерлоов, финансовое светило, экономический Мерлин, признанный маг гильдии денежного знака.

У Экебанова было три рода клиентов.

Те, кто победнее, приходили к нему просто вытравить зловредное чувство, вернуть себе душевный покой. Исключить из мыслей ту, которой эти мысли были посвящены последнее время. Те, кто уставал совмещать подобные муки с рутиной каждого дня, хотел сперва разобраться в приземлённом, прежде чем пускаться в длительные космические странствия по просторам чувственного. Кому хотелось наконец-то расслабиться и отдохнуть. Лица их были измучены, на них железной маской присыхало страдание. Они дико вращали обезумевшими от бессонницы глазами, речь их была нервна, и движения резки. Но уходили они уже, достигнув внутреннего комфорта и получив эмоциональный штиль, благодаря которому дышалось легко и глубоко. К ним, кстати, примыкал и господин Ватерлоов, у которого весь день был расписан по секундам и часто у него просто не было времени на разного рода эмоции. Часто они были способны сорвать ему нечто важное в рамках его деловой жизни, посему он был частным гостем, по причине своей хлипкой эмунной системы.

Кто был несколько покруче (Павел Владимирович не участвует в данном сравнении), тот приходил к нашему доктору напротив — выбрать себе жучка. Покопаться в пространных каталогах, рождённых Экебановым в долгие ночи пьянства и медитации, почитать нескончаемые характеристики, чуть сдобренные парой рекламных уловок (а иначе в наше время нельзя). Чтобы в итоге остановить свой тяжёлый палец над тем названием, которое устраивало пациента в соответствии с его сегодняшним настроением, внутренним статус-кво. В каталогах имелись фотографии женщин, чуть меньше, но и мужские снимки, имелись описания того или иного эффекта воздействия, приводились побочные эффекты, разного рода предостережения для впечатлительных и слабых психикой людей. Над оными глыбами можно было сидеть часами, подбирая себе образ и кайф, что многие и делали, для чего существовали специальные читальные залы. Откуда, определившись, клиент слал вместе со служащим запрос на Крестоносца или Архиепископа, кто-то увлекался Лосем, кто-то не заходил дальше Хомячков. За каждым из тварей стояла определенный образ и такса. Это был более состоятельный контингент.

Последняя человеческая разновидность, что навещала доброго доктора Экебанова и вовсе принадлежала к людям, чьи имена не рекомендуется употреблять всуе. Чьи имена связаны с разного рода социальными, политическими и экономическими процессами, чьи фамилии и без того жили в памяти, благодаря газетам. Люди, которые говорили спокойными надменными голосами, и вместо парфюма от них пахло уважением, при том тем, которое они сами производили. Эти представители рода людского обычно покупали кайф себе и той, или тому, кто представлял их кайф, был содержателем его. Оный агенты Экебанова заносили ей или ему буквально через два-три дня, для начала выпростав душевного жучка из кого-нибудь, кто был рядом с этим человеком: его секретарши-секретаря, печального работника-работницы, псевдодруга-подруги. Иногда и из законной супруги или супруга, но это было дороже всего. Эти люди не любили долго ждать и добиваться чего-то, они считали, что гораздо проще купить то, что нужно, что и делали, оставляя тугие пачки в кабинете у доброго доктора Экебанова. Кроме всего описанного, существовала ещё система заказа, когда какой-нибудь несчастный приносил фотографию той, по которой не спал ночи и не думал на другие темы. И задача медицинского учреждения Петра Арнольдовича было сделать так, чтобы и она, тот самый идол, вдруг опечалился, вдруг взгрустнул, вдруг отметил необычную работу сердца, и люди доктора делали это с блеском. Самое презабавное, что в последней когорте клиентов, тех, кто платил больше всех, тех, кто баловался заказами, был разный народец. Там были не только банкиры и шоумены, там были и нищие студенты, и отчаявшиеся поэты. Те, кто был в состоянии заложить всё, что имел, чтоб навестить доктора Экебанова и осуществить свою мечту.

— Пётр Арнольдович, — со второго раза вырвал доктора из раздумий настырный Ватерлоов. – Опять беда…

— Какая беда? – смежил веки серьёзный доктор.

— Афродита, — вздохнул экономический бог. – Богиня… В тот момент, когда я с одной стороны наладил контакты с турками, а с другой вышел на очень грамотного японского партнера. Понимаете, как мне это сейчас некстати?

— Я не помню ни раза, когда бы вам это было кстати, — доктор выдвинул настольный ящик. В его небольших закромах покоилась высокая чаша с жёлтым песком и пара добротных блестящих пинцета.

— Я деловой человек, — вздохнул Ватерлоов. – Каждый раз думаю, ну ещё немного, чуть-чуть, и уйду на долгий покой, побегаю за юбками, потешусь тем, отчего вы лечили меня уже сотню раз. Но каждый раз находится новое дельце, и я увязаю в нём, с надеждой, что оно будет последним.

Экебанов вспомнил Степу, или ныне Степана Степановича, с которым вместе они и организовали это достойное предприятие. Вернее организовал всё москвич Степа, сплошная предпринимательская жилка, вовремя смекнув, что на талантах товарища можно неплохо подзаработать и товарищу, и ему. Он где-то раздобыл денег на начало, они сняли офис. Одна из Степиных подруг творчески подошла к делу и создала им недурной товарный знак, ещё одна из его подруг напечатала в газетке скромную статью. Поезд двинулся, но полгода едва хватало денег на то, чтобы отстоять аренду. Однако в скором времени народ прознал, что здесь не дурят. Один посоветовал другому, третий намекнул пятому, и вскоре Экебанов увяз в работе, в которой вдруг почувствовал глубокую нужду, и стал Петром Арнольдовичем. Когда же, как Степа, вначале ещё выдававший себя за душевного специалиста, психолога по делам сердечным, хоть и стал Степаном Степановичем, но как только начали приходить серьёзные деньги, вдруг сурово запил. Так на сим и остановился, приезжая в офис лишь за своей долей.

Широко распахнулись двери, и в кабинет грациозно вплыла великолепная женщина — Тома Боль, бывшая любовница Лени Язя, ныне покойного злыми стараниями недоброжелателей. Боль же ныне состояла в продолжительной любовной связи с доктором Экебановым, и по совместительству являлась его секретаршей, рождая сплетни про то, какой баловник сам целитель. Тип мужчины наподобие Экебанова был её не любимым типом, она отдавала себе в этом отчет. Бедняжка, никак не могла понять, что же нашла она в этом непривлекательном мужчине, рылась в обширной суме мотивов, но ничего там так и не поняла. До тех самых пор, пока по скуке черной не напросилась на работу к Экебанову, где глаза её открылись так широко, что она не успела разозлиться, как влюбилась в него заново по причине его же феноменальности.

В руках Томы покачивался серебряный поднос, где дымком курились два больших стакана с кофе. Ослепительные ноги её переступали неторопливо, провоцируя невольное созерцание, улыбка была крупна и хищна. Она чуть мстительно поглядывала на Экебанова, так как терпеть не могла носить кофе, но его серьёзная физиономия была строга не менее.

— Спасибо, Тома, — поблагодарил он и дождался, когда поднос разгрузится, а великолепная женщина покинет кабинет. – Пейте, — сказал он уже Ватерлоову, который голодным глазом все ещё скребся в закрывшиеся двери. – Там ром…

Они оба сделали по глотку, и деловые лица их поморщились и чуть вспотели.

— Устал я что-то, Павел Владимирович, — заявил доктор, поднимаясь на ноги и покачивая рукой с пинцетом. – Сильно устал. Пожалуй, закрою я практику, — тело его бессильно упало обратно в стул-кресло.

— Да вы что? – округлил глаза Ватерлоов. – С ума сошли?

— Вам помогать я не отказываюсь, — пояснил доктор. – Только после сегодня, в домашних условиях.

— В чем же причина? – насупился рыночный Нострадамус.

— Причина в одном, — в свою очередь прогрелся Экебанов. – Мне скучно. Освоив это ремесло, я лишился возможности любить сам, понимаете?

— Почему же это? – не понял Ватерлоов, и  в правом его глазу возник образ Томы, когда, как левое око заплыло острым Юлечкиным силуэтом. Юлечка Экебанова стала первой жертвой коварного доктора, который навел на неё в качестве тренировки первых своих агентов. Одного спившегося биолога и не пьющего, но бывшего футболиста. Они неприметно посадили ей на платье крошку Крестоносца, вытащенного из милого Анечкиного носика, который при последующем анализе оказался сильной симпатией к самому Экебанову. Через месяц сыграли свадьбу, жених был в некотором смущении, видя неодобрительные взгляды родни невесты, но это было тогда. Теперь же когда Экебанов был уже Петром Арнольдовичем, родня её успешно лечилась у доктора и нередко занимала деньги, которые, как правило, не отдавала.

— Потому что вначале всё слишком упростилось, — сказал Пётр Арнольдович. – Не было стимулирующей сложности. Затем от систематического употребления моя эмунная система почему-то гипертрофировалась, женщина вдруг стала бессильна, не властна надо мной. И естественным путем мне уже не заболеть, а искусственным, — он хмыкнул и сунул руку в другой ящичек, тот что пониже. – Хотите посмотреть? – докторские пальцы его выудили из стола крошку Лося, — это самое жуткое, что есть в рамках моей специальности, — припорошив ноздри себе, Экебанов загнал крошку внутрь. – Эта тварь единственная, которая желает иметь со мной дело, хотя бы в течение некоторого времени. Другой же вирусный возбудитель, возбудитель, кстати, моей жены, я заправил буквально десять минут назад, — доктор сделал паузу. – И я чувствую, что он желает меня покинуть, — из другой его ноздри выкатился небольшой черный шарик и, скатившись по снежным холмам докторского халата, упал на пол. Экебанов топнул ногой, желая раздавить строптивую тварь. – Знаете, я не люблю свою супругу. Она не может родить во мне любви, а та что была, на ножках, к сожалению умерла два года назад. Я приставил за ней частного детектива, который изучает её знакомых, и к некоторым я отправляю своих ребят, и они вытряхивают из них то, что заронила им в душу она. Этим я и питаюсь. Но с некоторых пор эти сукины дети отказываются иметь со мной дело, — Экебанов вздохнул. – Только малютка Лось согласен играть со мной день, иногда два, — указательный палец целителя взлетел к потолку. – Но ведь как опасен этот сукин сын… Ещё один частный детектив следит за Томой, ища и в той области немного любви для меня. Эти две женщины, которые что-то значат для меня и без этой гадости, — из ноздри вдруг выпал ещё один катыш и, превратившись в Ежика, умер в холеной руке доктора. – Даже Ежик, черт бы его драл, не хочет иметь со мной ничего общего… Так и получается, что иногда я люблю этих женщин, а иногда меня гложет привычка. Но самое ужасное, что я не могу определиться. И посмотреть в сторону, потому что там меня так же ждёт неудача. Я разучился любить…

— Грустная история, — не зная, что сказать, сказал Ватерлоов.

— Знаете, чем я развлекался в последнюю неделю? – не слушал его Экебанов.

— И чем же?

— Есть одна моя сотрудница, она без памяти в меня влюблена. При том только я успею выковырять из неё очередного Архиепископа, как там тут же зарождается новый. Я заразил этой маленькой сволочью весь персонал, и теперь купаюсь в любви и уважении. Но и это скучно, потому что часто получается так, что мне никто не нужен. А шалости эти, это всё от скуки…

— Если вы закроете практику? – прищурился Ватерлоов. – Что изменится?

— Я умерщвлю всех сукиных детей, — сурово молвил Экебанов. – Денег у меня много, поживу где-нибудь без злоупотреблений, а там видно будет. Дам своих посажу на денежное довольствие и покину, уеду куда-нибудь. Буду искать чистых человеческих отношений.  Может оно вернётся…

— И когда же вы планируете…?

— Ещё немного, — сказал Экебанов. – Ещё немного и тогда…

— Вряд ли, — вдруг не поверил Ватерлоов. – Это, примерно, тоже самое, как я уже несколько лет бегу от свой собственной работы. Это вечный замкнутый круг. Вечный стимул, который не может умереть, пока ладятся дела, — он принял ещё пару глоточков, и широкое лицо его посоловело.

Доктор предпринял вторую попытку, и на этот раз ему удалось совладеть с многотонной апатией. Он помочил указательный палец во рту, затем окунул его в чашу с желтым песком, подобрался к финансовой акуле вплотную и занес над его зубастой пастью свой крохотный пинцет.

— Как я вам завидую, — с вздохом выдал он и, взмахнув блестящим инструментом, в две секунды убил любовь. Лицо предпринимательского ферзя прояснилось, мешки под глазами, словно, опустели. Он обмяк, запрокинул голову к потолку, будто не веря, что всё кончено, затем выдал:

— Теперь можно работать…

— Идите, — отвернулся от него Экебанов, рассматривая на свету маленькую жертву безжалостных лапок пинцета. Это был Тарантул, редкий персонаж, более похожий на паука, чем на таракана, чему был и обязан своим названием. Как чувство он был не так силен, как Лось, и даже не дотягивал до Крестоносца, зато славился своим долголетием, в том плане, что умирал очень редко и неохотно. Любил поймавшуюся ему жертву, мелко точил её чувственным напильником, пил кровь и нервы, иногда делая вид, что его больше нет, чтобы уже через день вдруг активизироваться с двойной яростью.

— Вы подумайте хорошенько, Пётр Арнольдович, — сказал ему в затылок Ватерлоов. – Не принимайте скорых решений. Может такова ваша жизненная миссия…

— Я только и делаю, что думаю, — глухо буркнул Экебанов через плечо, занятый в данный момент тем, что заправлял многоногую сволочь в свой большой разработанный нос.

— До свидания, Петр Арнольдович.

— До свидания, Павел Владимирович.

Тарантул бойко взялся за дело, кровь в венах чуть подогрелась, нерв чуть воспалился. Глаза доктора потускнели, обозначая незримое, но решительное присутствие внутреннего мира. Кончики пальцев побелели, что, в принципе, могло и не относиться к деятельности чувственной пакости, а в сознании красочно и крупно нарисовался удачный портрет Экебановской секретарши.

— Скотина, — миролюбиво бросил целитель в пустоту. – Эх, Павел Владимирович…

Маленькая сволочь прытко припустилась по впалой щеке, дорогу ей пересекла большая, хоть и скупая мужская слеза, затем сильные пальцы ухватили тщедушное тельце и учинили над ним физическую расправу.

Это была пятница.

В следующий понедельник Петр Арнольдович Экебанов на работу не вышел, и кабинет его был пуст, а в приемной нервничали пациенты. Домашний телефон его молчал, сотовый вторил домашнему, на стук в двери никто не отзывался. Юлечка была за границей, а Тома лишь пожимала плечами. Вскоре у квартиры доктора объявился хмурый и трезвый Степан Степанович. Он не стал долго размышлять, а приказал двери снести «к х…м всяким», что и было осуществлено, спустя час. Степан Степанович вошел первый, похмельно дрожа в своём кашемировом пальто и пуская вперёд сигаретные струи.

Целитель находился в зале. Раскидав руки в разные стороны, полуголый, он лежал посреди колючего ковра к верху ликом, куда ему прицельно метилась остроконечная золотая люстра. Тихо щебетал огромный телевизор, показывая нечто музыкальное. Ковер был усыпан желтым песком, вокруг стояло и валялось множество стеклянной посуды, начиная от тривиальных банок и заканчивая мензурками и лампочками с пластилином. Степан Степанович подошёл поближе и склонился над телом своего компаньона, туманя собственное лицо вонючей сигаретой.

— Петя, Петя, — вздохнул он, шевеля морщинами своего утомленного лица. – Пил бы горькую и все было бы в порядке…

На лбу Экебанова сидело странное насекомое, у него были большие ветвистые усы, больше похожие на рога, оно было коричневого цвета и вдруг радостно заспешило к хмурому человеку, чья тень разбудила его. Степан Степанович, примерно, знал специфику их целительской деятельности, хотя и понятия не имел, что за тварь находится перед ним. Поэтому он не испугался, а зачерпнув песка у себя из-под ног, помазал им ноздри и заправил счастливую тварь глубоко себе в нос. Неожиданно он увидел, что по ковру, сливаясь с узорами, осуществляет свой несложный быт множество маленьких тараканоподобных тварей. Степан Степанович выпрямился, согнул левую ногу так сильно, что подошва его ботинка увидел потолок, а сам он, заломив шею и голову вместе с ней себе за спину, увидел подошву. На ней оказалось около пяти раздавленных тушек.

Отвлекшись от туфля, Степан Степанович заметил Тому, что с восковым лицом медленно вплыла в зал. Большие глаза её ныне были и вовсе в пол-лица, безупречной резки руки дрожали, ещё летний загар будто бы пошёл пятнами. Она замерла, не зная, что делать, но Крестоносец в недрах её произвел сильный толчок в гибкую спинку, и она упала на тело мертвого Экебанова и зашлась в пространной истерике.

Степану Степановичу было невмоготу слышать подобное с жутчайшего похмелья, которым он в данный момент страдал, и посему, подметая суетливых жучков полами пальто, он покинул печальную комнату. Вышел в подъезд, где толклись, не зная, чем занять себя, соседи и сотрудники. Их утомительное жужжание так же подрывало ломкую по утру психику бывшего студента, он зло расстрелял их глазами и, вернувшись в квартиру, подался в кухню. Где в холодильнике, не початую, нашёл ту, что искал, плюс стакан. Пока тонкая струйка растила уровень жидкости в высоком стакане, на ум Степану Степановичу вдруг пришла Юлечка, так вот нежданно, с бухты-барахты. При том пришла не так просто, а нагло достучалась до заторможенного алкоголем сознания и потребовала какого-то, но внимания. Экс-студент оставил в сторону бутылку, опрокинул стакан в свою огнедышащую пасть, затем подумал чуть-чуть и вынул сотовый:

— Юля… — печальным голосом молвил он, спустя скорый набор номера и несколько продолжительный гудков. Голос её вдруг взорвал его болезную голову, в ней закружили утомительный хоровод остро-ласковые мысли, а красное сердце требовательно застучало в дорогой кашемир. Степан Степанович мгновенно взмок и опять превратился в того студента, которым был.

Болезнь тоже выбирает свою цель. Конечно, она может придти и так: нагрянуть неожиданно, приветливо выползти из носа вязкой непрозрачной жидкостью и нагреть до конфорочного состояния твой лоб. Затем превратить горло в зону сплошного бедствия, когда стакан воды, словно, царапает в кровь твои внутренности. Одарить сразу целым букетом, где будет саднить плохое настроение, раздражать ленивая слабость и сосать соки юркая пессимистия. Но это одна болезнь, она глупа и разум её мал. Обычно она судит несложными категориями и слепо тыкается от одного к другому, не уделяя особого внимания тому, кто попадается в её липкие лапки.

 

Здесь находятся мои рассказы, повести и опыт из нежной сферы отношений, где встречаются влюбленные люди. В унисон стучат их сердца и как только они не испытывают свои чувства, эмоции и свою любовь, наслаждаясь мистикой эмоций.