Муза — это не каждая женщина, встречающаяся на пути твоем длинном, истинных Муз мало, и малости этой так же не чуждо ничто человеческое, посему между Музой и разочарованием один шаг.
У моей Музы были разные лица. Но никогда это лицо, всегда безупречное, милое, привлекательное, не было так прекрасно. Как описать это создание?
Масса прилагательных вспыхивают в голове неоновыми лампочками. Каждое из них есть то редкое встречающееся прилагательное, которое употребляется всего несколько раз в жизни, обозначая то, что так же не встречается тебе часто, и по содержанию своему есть нечто замечательное. Не буду перечислять их, дабы не вызывать приторности, которая будет иметь место, если не приложить к описанию объект описания. Начну с некоторых обыкновенных качеств: резкая, грубая, или пытающаяся быть таковой, говорящая — «я понял», вместо — «поняла». А с тем, не смотря на пресловутую мальчуковость, неудержимо-женственная, подлинно-красивая, вызывающая озноб, доводящая до состояния, когда вдруг понимаешь, что готов сокрушать собственный мир.
Безустанный стрекот печатной машинки, её щелкающее безумие есть яркое свидетельство тому. Мои бессонно-красные глаза, мои взъерошенные волосы, пространные кучки пепла по столу, комки бумаг во всех комнатах. Моё неприятие пищи, непонимание погоды, дурная отрешенность, лишь анальгин на больном зубе иногда напоминает о реальности. И её телесное воплощение, что то появляется, то исчезает, махнув на меня рукой, не понимая, где это я, не понимая главное: что она есть моя Муза.
Она походила на мальчика, вредного, шкодливого мальчика. Вредность окрашивала в карий цвет её глаза, и как могла она быть ангелом, так легко облачалась в обличие беса. Чем я обязан ей, кроме того, что после встречи с нею невольно запрограммировался на обязательную симпатию ко всем девушкам её типа. Даже тем, кто обладал хотя бы одной чертой, имеющей сходство с тем самым оригиналом, который предопределил все мои дальнейшие эмоции, и сделал так, что всю жизнь свою во многих людях я любил одного только лишь человека.
Около месяца назад она купила мыло, купила кучу разных вещей от молока до спичек, но ко всему ещё и мыло. Большое, оранжевое, с выдавленным клеймом посередине, где не был понятен ни один символ. Я забрался в ванную и там провел с этим мылом десять минут, большую часть времени нанося сей продукт на банальную мочалку. Когда же принялся скрести оной тело, вдруг захлебнулся в пронзительном вопле, обязан которой был неожиданной и необъятной боли, что вспорола моё сознание и вышвырнула меня из него. Проклятое мыло оказалось злосчастной подделкой под какое-то другое модное мыло, составляющие его были весьма туманны. При молекулярном соединении с потом и неким элементом в структуре мочалки, данная оказия приобрела свойства кислоты и обожгла меня так, что уже месяц я не мог передвигаться, а потому без устали мучил печатную машинку.
Но в принципе мне ещё повезло.
А то есть у меня приятель, которого злая Муза довела до того, что следуя ей и желая быть всегда с нею, приговорен он ныне каждый день, с тоской, часов до десяти ждать какого-нибудь праздника. В пол одиннадцатого садиться за стол, бурно предаваться излишествам, пить, орать, и так до пол пятого, чтобы потом под мелким холодным дождиком полчаса ловить такси. Ты мокр, и зол, когда добираешься до дома, ты уже спишь, далее — полтора часа клинической смерти, пьяной и душной, чтобы затем в пол восьмого воскреснуть на работу. Вот это действительно ужасно, притом, что Музе, так было там, работать не надо, и она преспокойно спит себе до обеда, когда бедняга весь в мыле трудится в поте лица. И здесь не обошлось без молекулярного соединения мыла и пота…
У нас с моей Музой отношения не в сравнение лучше.
Мы относимся к друг другу тепло и уважительно, я не обижаюсь на то, что пока не могу ходить, она не обижается на то, каков я есть, а есть я ужасен. Мы живем вполне мирно, хотя данность эта не мешает тому, что практически везде, как на кухне — в раковине, как в ванной — в стиральной машинке, как подле мусорного ведра, как в духовке подле сомнительной стряпни — везде и всюду, лежат заряженные револьверы. При том заряженные лишь одним патроном, который неизвестно где там крутится в масляном барабане. Которые не редко оказываются у нас в руках, приставляются к нашим молодым головам, а дурные пальцы жмут тяжелые курки, и наше счастье, что в ответ пока раздаются зловещие щелчки. Но мы уже привыкли к этому, револьверы молчат, и я знаю, что в этом смысле мы весьма не одиноки. Многие люди живут так множество лет, под металлическую музыку сухих щелчков, и так никогда и не слышат другую песню этих страшных штуковин. Напрягает только удивительное множество этих вороненых стволов, слишком уж их много, и встречаются они на каждом углу. Мы оба чувствуем, что пока между нами есть что-то общее, револьвер будет молчать.
Вообще нелегко жить с собственной Музой под одной крышей, ибо она очень сложна по своей сути, имеет взрывную материю, то аморфна, то телесна, но, повторюсь, мы прекрасно ладим. Не в пример будет сказано, есть у меня один приятель, у которого с его Музой, спустя полгода сосуществования в одном эмоциональном пространстве, сложились в некоторой степени странные отношения. Он заметил, что всё чаще она куда-то исчезает, в серый цвет вдруг оформились те моральные силы, которыми она заряжала его. Ему стало не по себе, и как человек благоразумный, он попробовал достучаться до ветреной головы оной.
— Верь мне, — сказала она лишь, и он вдруг уверовал, почувствовав злую религиозность той минуты. Ничего не изменилось, он верил, и когда вера его начинала шататься, повторял тот самый вопрос, но в ответ по-прежнему слышал:
— Верь мне! — и веровал далее, а потом она ушла. Так бывает, вы можете не чувствовать друг друга неделю, даже две, но в его случае она ушла совсем. Он ждал, ждал, затем ударился в крайность и запил, не в силах бороться без энергетического стимула Музы.
К чему я это вспомнил?
«Почему именно это, а не что-либо другое, потому что разных историй про Муз и тех, кого они посетили, я знаю кучу» — такой вопрос в данный момент вскружил мне голову, и я вдруг перестал щелкать печатной машинкой. Поразился возопившей вдруг, щекочущей тишине, и тут же вспомнил почему.
За день до того, как в доме появилось то самое ужасное мыло, примерно, в полдень я собрался доехать до работы. Полчаса наполнял свой портфель разными предметами, почистил обувь, почистил пиджак и, забравшись в него, покинул квартиру. Ровно через минуту я вернулся, так как забыл ключи, телефон, зажигалку. Нашёл все это в разных местах, и сунулся было обратно на выход, как на секунду задержался возле зеркала по суеверным мотивам. Физиономия, которую я там разглядел, отчетливо мне не понравилась. Она не была моей, не смотрела мне в глаза, была что ли чуть напугана и родинка на другой, нежели у меня щеке, нервно подрагивала. К сожалению, я спешил, а потому лишь только удивился тому, озадачился на время, но вскоре забыл и преспокойно работал весь вечер.
Потом было мыло, а потом я привел один рассказ о Музе и его жертве, и вспомнил, как виновато, а с тем торжественно выглядела незнакомая физиономия в зеркале. Как вызывающе смотрела вправо, — не в пример моему влево, — её темная челка. Под скулами моими пробудились желваки.
Я призадумался.
Муза в печальный день тот не объявилась, не объявилась и на второй день, явившись же на третий, полюбопытствовала — не кормил ли я её попугая. Она пыталась делать вид, что всё нормально, но пунцовый затылок, под тугим хвостиком волос, — я видел, — ждал вопросов. Которых не последовало, что взбудоражило неуравновешенную мою сакральную двойницу, в сгустившейся атмосфере отчетливо раздался металлический щелчок. Она не могла найти себе покоя, выглядела виновато и даже попыталась развязать скандал. Но апатичность моя, взъерошенные волосы и глупый взгляд не позволили ей осуществить то, что обычно происходит, если она чувствует неправоту.
Я оставил в покое пишущую машинку. Причина была одна — полное отсутствие душевных сил на работу с ней, что было престранно, если учесть факт порхания нимфы рядом. Динамика последней сегодня ни была невесома, как обычно, ни бесшумна, а громыхала точно танковые гусеницы. Скрипучие колеса моего инвалидного кресла покинули прокуренную, замусоренную комнату. Вторглись в зал, затем вернулись, но буквально на секунду, дабы вооружиться пачкой сигарет, которая, — о, ужас! — оказалась не моей пачкой. Непонятно что делающей на моем столе пачкой сигарет, которые я не курил.
В задумчивости я проехал на балкон, возжелав свежего воздуха, нашел в пепельнице самый большой окурок, — свой! — и глубоко покурил, надеясь, что это даст толчок трезвому мышлению. Там же мое внимание привлекла металлическая сетка, играющая роль мусорного ведра на данной территории, в ней одиноко лежал подозрительно скомканный листок бумаги. Любопытство мое мгновенно предположило, что листок должен содержать нечто занимательное. Я подхватил его, расправил и вдумчиво вник в текст:
«Лечение: после консультации врач может назначить вам антибиотики пенициллинового ряда, трихапол и никстатин, а для нормализации микрофлоры влагалища — эубиотики: лакто и бифидобактерин. Следует помнить, что для того чтобы установить точное выздоровление, врач попросит сдать вас контрольные мазки. Кроме того, чтобы добиться успешного результата, лечить следует всех партнеров и на время терапии воздержаться от половой жизни…».
Чувства сообразили, что что-то не так, и их нирване может скоро наступить конец. Эмоциональный баланс упал с каната, и в раз дисфория откусила мне голову. Бумажка вернулась обратно в корзину.
— Послушай, — услышал я вдруг и сразу почувствовал, что замерз.
— Слушаю, — сухо бросил я через плечо.
— Я… — точно мелкий гвоздик по шляпку вошел в мой затылок.
— Ты…
— Понимаешь, мы не подходим…
— Я всё понял, — отрезал я. — Можешь не продолжать…
— И что ты думаешь по этому поводу?..
— Ничего. Абсолютно.
Муза пожала плечами и показала затылок, который все так же ждал чего-то: вопросов, истерик, самоубийств, хотя бы маломальских реплик по поводу, но я молчал. Она же скоренько сформировала свой чемоданчик, прихватила с собой проклятого попугая, который вдруг оказался вовсе и не попугаем. Приглядевшись к носатой физиономии с желтой челкой, я вдруг узнал того смущенного типа из зеркала. При том лжепопугай курил те самые сигареты, которые курят несовместимые со мной личности. Тем не менее, с моей Музой совместиться он как-то сумел, что очень раздражало и коробило.
— Я надеюсь… — попыталась вставить она на прощание, видимо, желая всё-таки, чтобы выстрел произошёл, но в ответ опять раздался сухой щелчок:
— Я тоже надеюсь… — беззлобно прервал её я, с грустью думая о том, как очень долго придётся пылиться на столе моей печатной машинке.
Музе стало любопытно, на что это я надеюсь. Она даже задержалось на моем пороге, жаждя услышать продолжение. Я же преспокойно проехал к себе в комнату, отчетливо прокашлялся и застучал на печатной машинке, быстро и легко, и под эту песнь родился сухой обиженный стук дверей.
Моя скорость печати могла попасть в книгу Гиннеса. Как только в квартире стихло, я резко перестал печатать, бессмысленно вглядываясь в только что написанное, где смысла действительно было маловато, а, в общем, и был некоторый большой смысл. Я едва видел эти большие и жирные буквы «А», выстроившиеся в дружные шеренги почти на пяти строчках. В конце одиноко высился восклицательный знак.
К вечеру мне стало печально совсем.
Серые тени наползли со стороны окон, мой паркет потемнел, стены как будто сузились, в квартире было невыносимо тихо. Я включил телевизор, но сухой, как песок, голос диктора навеял ещё большую тоску, и в ужасе я погасил его. В холодильнике из ниоткуда произросла бутылка водки, возжаждав этой гадости, как манны небесной, я проворно распечатал её. Вооружился стаканом, нарезал колбаски, сыра, и через полчаса был ощутимо пьян. Успокоения мне это не принесло, а на бурлящем фоне воспаленного сознания вдруг проступили остаточные явления, в виде хорошенькой мордашки моей бывшей. Она приветливо заулыбалась мне из зеркала, но в мрачном возбуждении я разбил глупое стекло туфлей.
Остервенение наложило свои дрожащие руки на мои плечи. Я принялся метаться по комнатам, как был в коляске, круша предметику, напоминавшую мне о ней своей чистотой и подобранностью. Иногда я наведывался в кухню, дабы выпить ещё, когда же пол-литра опустела, я угомонился. Апатия насильно овладела мной, коляски моей мне вдруг стало одновременно много и мало. Я заелозил на ней, пытаясь обнаружить удобство и ненадолго даже находя его, но буквально через несколько минут мне вновь становилось невмоготу.
Твоя Любовь ужасна,
Она ядовита,
У неё такой стальной вкус.
И я топлю в безумии свою любовь,
Только безумия так мало,
Что я ем грибы и пью водку,
Чтоб подрастить свое безумие,
Сделать его больше.
Страшно: чай безумия
И моей любви к тебе
Могут родить нечто ужасное.
Твоя любовь ужасна,
Она ядовита,
У неё такой стальной вкус…
Неожиданно я сообразил, что пою это вслух, при том оглушительно, провоцируя соседей, учтя поздний вечер, набрать несколько заветных цифр и вызвать странных людей, должных, по всей видимости, восстановить статус-кво в моей оплавившейся душе.
Крик я унял, но стук в двери произошел все равно.
Это был Барегалдин.
Этот человек как-то пришел пожить ко мне на три дня, в итоге прожил три с половиной года. Он великолепно умел готовить, уходил рано утром, а появлялся поздно вечером, успевая в этот промежуток приготовить пищи на день. Может быть, он и спал когда, но я не видел его спящим. Барегалдин был трудоголик и интеллектуал, он постоянно совершенствовался, овладевая тоннами книг, носил очки и неопределённый возраст. Он не знал, куда тратить, что зарабатывал, работая на двух работах, поэтому я пожизненно торчал у него в долгу. Мы даже в выходные виделись редко, но я всегда был сыт и всегда мог занять денег. На базе перечисленного я быстро привык к описанному, и когда Барегалдин вдруг влюбился и начал пропадать у объекта собственных эмоций, это привело к некоторому неудовольствию с моей стороны. Потом я встретился со своей Музой, и все эти проблемы растворились в одновременном порядке и сумбуре совместной жизни. Я не видел Барегалдина уже полгода, я умудрился даже забыть о его существовании, но сейчас искривленная очкастая физиономия в глазке внушила мне n-количество бледных эмоций.
Замки торопливо клацнули, и дверь расступилась.
Мой друг был аналогично пьян, к его интеллигентному облику данное состояние вязалось с трудом. Понимая это, он глупо улыбался, разводил руками, пытаясь, видимо, что-то объяснить мне, с тем намекая на то, что никаких вопросов сейчас задавать не нужно. Мне показалось, что мы удивительно похожи друг на друга в известном состоянии, единственное только — я сидел, а он стоял. Я не стал ничего говорить, мы продвинулись внутрь моей квартиры и зависли где-то на кухне.
— Ты надолго? — спросил я.
— Я… — Барегалдин уже успел утонуть где-то в своих мыслях и с трудом от них отвлекся. — Если не помешаю… Я бы хотел немного пожить что ли… Не помешаю, если, конечно… — скупая мужская слеза оросила его интеллигентную щеку. — Я понимаю, ты тут не один… теперь, — он словно стеснялся и отводил глаза. — Если так нужно, я пойму…
— Живи, — махнул я рукой. — Я один теперь в этих четырех стенах.
— Да?! — как будто обрадовался, но тут же огорчился Барегалдин. — Прости! Я не в том смысле. Просто я теперь тоже один. Только под синим небом…
Я понимающе покивал:
— Хорошее имеет свойство кончаться, — с захваченного крошкой стола я утянул пачку сигарет. — Иногда, даже одновременно, — намекнул я на нас, деля длинные белые столбики. — Живи. Но есть одно условие.
— Какое? — Барегалдин не курил, а потому подражание оному процессу у него получалось забавно. — Какое условие?
— Надо сходить за алкоголем, — пояснил я. — Позже нам придется проконтролировать данную субстанцию и не пустить её под нашу крышу. Но сейчас я чувствую своего рода необходимость.
— Взаимно, — понял меня Барегалдин, и через секунду его уже не было.
И я, и мой друг далеко не были красавцами, наши стандартные наборы черт едва ли могли кого-нибудь вдохновить. Мы не были богаты, посему не могли надеяться на партнерские отношения, наложенные на псевдо-любовь. В нас не было ничего особенного, мы не отличались скопищем талантов, посему потеря Музы для нас была более чем катастрофична. Она могла привести к недостатку серотонина в мозгу, что в свою очередь могло вылиться в суицидальные действия. Она могла заблокировать моноамины вообще, и можно было либо кануть в аутизм, либо трансформироваться в вечную депрессию.
От нечего делать, опасаясь одиночества, я отгородился от мира стенами собственной головы, и дабы эти стены не задавили меня, принялся вспоминать номера телефонов. Их щелей в стенах, с паутины углов принялись медленно спускаться и близиться ко мне старые знакомые, люди, некогда канувшие в прошлом, и вдруг пришедшие мне на ум.
Память моя отличилась интересной особенностью, думая секунду, я было решал, что никогда не вспомню семь несчастных цифр, приписанных тому или иному человеку. Но, думая продолжительно, вдруг начинал по одной выцеживать нехитрые знаки, городя их в строчки. В уме цифры виделись чуть ли не одинаковыми, но стоило мне настучать одну строчку на плоском теле аппарата, как из заплечной реальности неожиданно врывался такой знакомый, но забытый голос. Новая дробь — новый человек.
Тогда мне открылся новый смысл телефонных номеров. Выкапывая их из грунта памяти, я перестал относиться к ним, как к телефонным номерам, а переосмыслил восприятие, как к человеческим кодам. Ввожу комбинацию, и попадаю в реальность другого человека. Огрызок листка возле меня посредством карандашного ошметка быстро наполнился многочисленными комбинациями цифр. Я не говорил с этими людьми, вешая трубку, едва различая их голос, но я надеялся добраться до них позже, когда приду в себя. Я надеялся, что кто-либо может из любопытства, а может, проникнув в странную отдаленную знакомость номера, возьмет и перезвоним сам.
Никто не перезвонил, но зато пришел Барегалдин. С тяжелым пакетом, где оказалось то, что, как мы предполагали, было нам нужно. В действительности, конечно же, нет, так как ожидаемого облегчения оное не принесло, и философского отношения к жизни не добавило. Осмыслили мы это только лишь после того, когда ещё одна бутылка водки всосалась в нашу кровь, и стены вокруг задышали, а тени ожили, принявшись шнырять вокруг нас. Армия крошек замаршировала от кромки к кромке, а дисфория достигла своего апогея.
— Ух, — сказал Барегалдин, силясь удержаться на табуретке. — Полегчало ли?
— Отнюдь, — изрек я. — Усугубилось.
В голове моей раздалось чужеродное шевеление. Противно и скоро закапали хлоркой многочисленные краники моих мыслей, осознание причинности и вины надавали сверху и сбоку, отчего сидеть в коляске сделалось очень тяжко. В довершении пронзительный и чужой голос в голове протяжно возопил:
— Что ты наделал!!!
— Я так старался, — заметил я вдруг, что Барегалдин плачет. — Я пытался делать все правильно, — причитал он, раскачиваясь на табуретке. — Я прочел массу книг на тему отношений, как их сохранить, как их регулировать, — крупные слезы разлиновали его интеллигентное лицо. — Я был предупредителен, я не спорил, я всегда соглашался, я употреблял среднюю дозу комплиментов в сутки, я хотел, чтоб у нас не было морального дефицита ни в чем, — трясущимися руками он пытался употребить сигарету по назначению. — В чем моя ошибка? Я думал, что у нас ни как у всех… Я каждый день покупал цветы, я делал так, чтобы она чувствовала себя значимой, необыкновенной, самой лучшей… Каждый день я изобретал новое уменьшительно-ласкательное для неё. Тратил на неё все деньги… — он действительно пообтрепался.
Я не ответил.
Потому что сам думал на подобные темы и хотел было вывалить их на него.
— Это так жестоко, — вещал далее мой друг, делая плохо и себе, и мне. — Я думал, что это так прекрасно, я упивался эмоциями, я видел, Рома, я видел, как изменялся этот мир, он кроился на глазах, он был прекрасен… Но как зло все закончилось. Как неожиданно и грубо, словно отрезало ножницами. Какая ловушка, Рома!
Я не ответил.
— Я даже не представляю, что мне делать дальше, — сокрушался Барегалдин. — Опять одному. Я уже не способен самостоятельно принимать решения, я не способен спать один в кровати. Она такая холодная и чужая, для одного меня там нет места. Это ужасно, вероломно… Я не смогу вновь создать нечто подобное. У меня не хватит сил, смелости. Я так привык. И в этот раз все было слишком случайно…
— Заткнись, — попросил я его сквозь скрип собственных зубов.
Мы помолчали. Со стороны это было жалкое зрелище, два пьяных мужчины, с измученными лицами, один в очках, другой в инвалидной коляске.
Спустя ещё минуту мы вновь отгородились друг от друга стенами собственных черепов, с пьяной целеустремленностью просеивая уже заиндевевшее прошлое, тем самым, причиняя боль самим себе. Во мне открылись два крана — холодный и горячий, при этом это была вода боли. Мрачное сосредоточение обагрило разум, началось судорожное детализирование разного рода событий, что могли оказать свое реакционное воздействие. Дико хотелось знать, что явилось раздражителем того самого химического импульса в ее мозгу, который все решил так.
Дополнительно где-то в районе мозжечка пульсировало презрение к самому себе за чувственную меланхолию. Я никогда не считал нечто подобное проблемой и смеялся над чужими привязанностями, хладнокровно выискивая где-нибудь в квартире один из тех самых тяжелых револьверов. Я в упор стрелял по моим былым зазнобам, начисто вычеркивая их из моей жизни. Теперь я оказался в той ситуации сам, и отчетливо понимал, что не всегда все так цинично и просто, как оное грезилось мне. В свое время отношения отделились от разного рода защитных реакций, чехлы были сняты, и совместная жизнь предстала в том самом трепещущем обнаженном виде, когда ничто и никогда из эмоций не скрывалось, весенними почками лопались тайны, а все нейро-лингвистические примочки уже не требовались даже для собственной паранойи. Тогда все казалось вечным и незыблемым, от благоразумия откололось лже-благоразумие, которое убеждало в своей особой истине и понимании процессов общежития.
Сейчас последнее испарилось, разум мой вновь воспылал, и я начал бороться.
«С другой стороны», — думал я, — «может в том есть свой логический смысл. Ведь не всегда все было гладко, и подсознательно я уже понимаю то, что не готов ещё принять прибор в левой верхней стороне грудной клетки. Может быть, я понял бы это уже через неделю, и у меня появилась бы серьезная проблема, которые так трудно решать».
Я явственно услышал щелчок барабана, что слегка провернулся, ища что-нибудь в патроннике, но чихая лишь пороховой пылью. Он мне не верил, ему требовались более серьезные доказательства.
Недостатки.
Как ни удивительно, но даже у Музы они есть, при том не в единственном экземпляре. Другое дело, что вначале ты не замечаешь их. Через идеалистическую призму плавно трансформируешь часть в достоинства, а самые жуткие с точки зрения чувственного нагнетания тщательно игнорируешь, скрываясь по самым глубинным задворкам своего подсознания. Но в нужное время приходится призывать все это на помощь, хвататься за оное, как за ту самую соломинку.
В голове защелкал отрицательный счетчик: дырочка на колготках, несколько раз я видел её, подлую, сверкающую, как кусок стекла на солнце. Запах изо рта, как ни удивительно, но даже у Музы он имеется, именно поэтому я не любил просыпаться раньше, чем она. Сигареты, чье присутствие въедается в зубы, небо и язык. Туалетная комната, куда я не рисковал заходить сразу же, в силу боязни усомниться в ангельском происхождении музы. Нецензурная речь, пусть не частая, но совершенно чужеродная… милому ротику…
Некоторые вкрапления в мысли заставили меня смутиться. Это было явное наслоение позитивного на отрицательное, сделанное машинально, но моментально убивающее правильное начало лечения. Я запретил себе уклоняться в лирику, откуда просачивались разные там уменьшительно-ласкательные и идеализирующие вставки. Затем терпеливо вернулся к этим маленьким убийцам, которые носятся вокруг твоей головы, размахивая крошечными пистолетами и стреляя ядреной солью в самое мясо твоего нервного мозга.
Любовь к алкоголю была самым крупным из стрелков. С оной приходила странная трансформация, как лица, так и личности Музы. В эти невдохновительные минуты она становилась похожа на самое банальное создание, приобретая нечто бесовское в чертах и блядское в поведении. Кратковременный запуск самой себя по течению, когда Муза ленилась причесать голову или сотворить нечто, которое умела, с собственными… ноготками…
Последнее слово опять напрягло меня. Оно словно выскользнуло из ниоткуда и заняло свое прочное место в словесном ряду, прикинувшись родственной душой прочим отрицаниям.
Глаза мои сузились.
Самым краешком уха я зацепил осторожные шаги где-то внутри моей головы. Чья-то бесшумная поступь нарезала пространство моей частной собственности, бесцеремонно участвуя в чужом мыслительном процессе. Кто-то думал, что он самый умный, кто-то пытался сделать из меня дурака, которым, пусть пьяный, я никогда не был.
Ротик, ноготки…
Я сделал вид, что ровным счетом ничего не чувствую и не понимаю. Моя млелая от алкоголя физиономия обратилась в сторону холодильника. Крючковатые пальцы принялись трепать ледяную фольгу, освобождая из её мертвых объятий жареный труп некогда живой курицы. Я убедительно маскировался скотом, но мои верные уши, застыв от напряжения на пространственной оси координат, пристально смаковали чужие передвижения внутри моей черепной коробки. Поглощая холодное мясо, я перевел спектр зрения извне внутрь себя, но увидел лишь темноту.
Самый сложной вопрос, который может придти в больную голову: что делает тяжелый маслянистый револьвер с барабаном в холодильнике, по соседству с плоской пачкой майонеза и засохшей рыбьей головой. Ответа на этот вопрос нет, так как ваш личный револьвер и ваш общий револьвер (с Музой) может поджидать вас, повторюсь, где угодно, в самых непредсказуемых местах. Отличие их таково (с виду они одинаковы): ваш личный стреляет очень редко, никто не знает, когда он выстрелит, и могут пройти годы; общий же палит в любое время, но он очень редко встречается сам по себе.
Жирные пальцы заграбастали в ладонь рифленую рукоятку, курица осталась не у дел. Секунда и я отправился вслед за собственными глазами, что слепо тыкались по темным углам моего внутреннего мира. Мрак пристал с сексуальными домогательствами, было пронизывающе холодно и пахло сыростью. Кроме пара из моего кривящегося рта я не видел ничего, но чужеродное присутствие ощущалось каждой порой. Почти сразу же я вскинул оружие и наугад отправил три-четыре оглушительных выстрела в разные стороны, жадно вслушиваясь во мрак.
Револьвер был наш с ней, на двоих.
Слева кто-то припустился прочь, звонко цокая по каменистой местности моего внутреннего мира. Пьяной пантерой я метнулся в ту же сторону, на ходу паля по периметру и жадно ища звука падения пораженного тела диверсанта. Каблуки прелестно и часто отстукивали, ища спасения. Взращивая во мне маньяка, они упрямо учащались, когда как я усиленно прибавлял шагу и старался выстрелить прицельно в звук. Я не видел ни сантиметра беглянки, передвижения мои опирались исключительно на слух, а таинственная неровная местность моего собственного подсознания пару раз сбивала меня с ног. Я определенно не приближался, револьвер вскоре беспомощно захрустел, оповещая отсутствие патронов. В ярости я метнул его вперед, используя, как средство поражения, и вороненое тело загремело металлом где-то впереди. В неопределимой дальности родился смех, нежный по голосу и жесткий по воздействию. Он рикошетом заметался в темноте, то усиливаясь, то стихая, подрагивая язвительными волнами в неведомом далеко.
Я остановился в бессилии.
— Сука! — прокомментировал мой пересохший рот. — Только вернись ещё раз.
Она пряталась где-то в темноте, теперь я не слышал ничего, но тонко чувствовал до сих пор такое знакомое и родное присутствие. Почва подсознания млела под её ладошками, местный воздух розовато густел там, где она осторожно кралась, отчетливо видя меня и мои передвижения. Я побрел в обратную сторону, искать её смысла не было, так как бескрайние просторы собственной головы можно было исследовать вечно.
Потом я проснулся.
Барегалдин оказался по-прежнему рядом, только теперь он не сидел, а лежал. Синеватая физиономия его запеклась во вселенской грусти, а помутневшие глаза отразили мой удивленный силуэт. Разбитые туфли находились вне ног, драные носки светились пальцами. Кое-как я отволок его спать, затем же в мрачном отупении завис подле телефона. Разум мой достиг того редкого состояния, когда мозг напрочь лишен мысли, и пребывает в состоянии плавного парения внутри черепной коробки.
Вспомнилась ещё одна история про Музу.
Про одного моего товарища, который всё свое время и средства насущные безумно тратил исключительно на него, любимое, забыв о себе и вообще о мире окружающем. Муза всем была довольна, но в душе кроила измену. Шестым чувством товарищ начал чувствовать некоторый эмоциональный обрыв, что произошел у них на некоторой стадии. Он пробовал спросить, пробовал поймать на словах, но нимфа была виртуозна в своей лжи, и ничего определенного наш герой так и не узнал. Тогда он опустился до слежки, и лишь этот древний проверенный способ выдал ему местонахождение некой гостиницы, где вероломные плели свои интриги. Начинали они с уютного ресторанчика в подвале заведения, и заканчивая водяной кроватью под самой крышей. Товарищ был пронзен изменой, настолько оскорблен не имеющей формы наглостью, что логично определился в сторону суицида. Одновременно ему хотелось продемонстрировать бестии о величественном страдании души его, ему захотелось использовать нож, что был куплен для цели неясной. Он достал его, ворвался в идиллию, оказавшеюся возможной в крохотной кабинке, увитой искусственной виноградной лозой, в сумрачном ресторанчике с живой музыкой. Подняв нож над ней, вдруг понял, что не сможет причинить вреда этой маслянистой улыбке, этим хитрым глазкам, этой каштановой макушке. Направив острие в сторону испуганного соперника, он так же обмяк вдруг, осознав, что трудно винить этого человека. Вообще трудно винить мужчину в том, что ему нравится та или иная женщина, как и в том, что той или иной женщине настолько понравился другой мужчина.
— Мое упущение, — горько признался товарищ и дирижерским взмахом раскроил свои вены, направив неконтролируемую кровь в лица этих людей. Его спасли, и Муза эта больше его не посещала. Позже она покинула описанного соперника, и канула в чьих-то неведомых объятиях.
Голова моя соскользнула с ладони, которой пыталась подпираться, и подбородком щелкнула о тумбочку с телефоном:
— А в принципе, — подумал я похмельным разумом, чувствуя, как вновь зыбучими песками затягивает меня вглубь себя прошлое.
В свое время эта моя Муза, по которой ныне развивалось страдание, так же была выкрадена мной из владений другого стяжателя её позитивной энергии. Сейчас я сам оказался на месте его, но и тогда было аналогично ужасно. Отпускать её, по десятку раз на неделе, а определялась между нами она почти три месяца, осознавая, что этой же ночью он овладеет ею опять. И вся она без остатка принадлежит ему, и мое участие, мои акции в данном предприятии не играют никакой значимой роли.
Приходилось ли вам когда-нибудь лечиться от любви?
Не от тех увлечений, когда остаются пучок полусожалений о вещах бытового пользовательского характера, как-то: постель, диалоги, привычка. А о той, когда даже сама мысль о том, что вы больше не обладаете данным человеком, что он не принадлежит вам, становится невыносима. Когда вы скрежещете зубами, пытаясь вытеснить вездесущий перпетуум-образ из сетей собственного сознания. Когда вы чувствуете бессильную ярость и боль, по той причине, что упустили что-то из виду когда-то, ныне которое вылилось в оное. От подобного надо лечиться жесткой терапией. Серией безумных поступков, которые накладываются друг на друга так, что из под тяжести этих плит не видно ни кусочка того, чей электрический импульс еще минуту назад истязал твою бренную душу. Но вовсе не так, как вновь попытался сделать я, телепортировавшись подле винного ларька, как был в коляске, и пополнив собственные запасы горячительного. При этом дабы заслонить одну боль другой — ей противоположной, я совершил ещё более безумный поступок. Где-то на письменном столе нашел скрепку и ею расковырял свой больной зуб, наполнив собственный рот адской пульсацией, которая действительно избавила меня от пудовых мыслей о…
Я влез обратно на свой любимый табурет, закрыл дверь в кухню. Дал себе установку на сущность лишь этой самой комнаты, и полное отсутствие где-либо вообще чего-то ещё. Откупорил проклятые сосуды и предался оглушительному пьянству. Через час голова моя медленно принялась тлеть, табурет уже не стоял на месте, а подпрыгивал, сотрясая неверное тело. Я мужественно крепился на самом его верху. Я только что пережил состояние жесточайшей матрицы, от которой спасся большим бутербродом с горчицей, искренне выплакав лишнее. И все это при жутко саднящем зубе…
Я действительно отвлекся.
Я опять вспоминал телефонные номера, один из них принадлежал кому-то, чей голос был очень знаком. Вначале я положил трубку, едва услышал голос, но тут же вновь перезвонил.
— Алло?
— Я случайно вспомнил ваш номер…
— Очень интересно…
— Вы должны меня знать.
— Разве?
— Точно. У нас есть что-то общее.
— Неужели?
— В прошлом я имею в виду. Мне очень знаком ваш голос.
— Э…
— В том смысле, что мы или учились вместе в институте. Или работали.
— Вообще-то мне тоже кажется знакомым ваш голос. Это не розыгрыш?
— Нет. У меня просто всплыл в памяти ваш номер.
— Надо же.
— Я не помнил ничего о нем, кроме того, что раньше я набирал его часто.
— Очень знакомый голос.
В итоге мы распознали, кто есть кто, разговор затянулся, но на утро я никак не мог припомнить с кем имел диалог, более того — не помнил номера телефона, и где я его записал. Может быть, это был сон.
К своему удивлению, я так же не смог обнаружить нигде Барегалдина или даже хотя бы следов его пребывания и остался в состоянии мистической неуверенности.
Очень глупая ситуация.
Я нашел некое импортное средство от похмелья, выпил его, выпил две таблетки «Цитрамона», через час налил себе огромную чашку кофе. Я решил, что с терапией пора заканчивать, необходимая эмоциональная скудность была приобретена, дальнейшее лечение могло только повредить. Похмельная решимость и кофе толкнула меня на подвиг. Коляска вдруг стала невыносима мне и, используя стол и стул, морщась, но не от боли, а от ожидания её, я удивительно легко поднялся на ноги. Последние были слабы, но они держали, я успел поджарить себе пару яиц, и с легкой одышкой съел их. Затем вернулся в коляску.
Настроение слегка зашевелилось подобием удовлетворения. Пару часов я отдыхал, перебирая забытые ею книжки, которыми был завален целый подоконник. Затем собрался с силами и с наслаждением побрился. Это навело меня на мысль о ванной, где я просидел несколько часов, оставив на поверхности пены одни глаза, пока стиральная машина флегматично крутила в своей центрифуге мое постельное белье. Силы оказались подорваны, и усталый, но в чистом халате и с причесанными волосами я незаметно забылся сладким дневным сном в свежих простынях такой уютной кровати.
Скрип половиц точно облил меня водой, глубокий сон мгновенно погас, а тело наэлектролизовалось, концентрируя максимальную энергию в конечностях. Глаза были закрыты, но уши, как обычно, осторожно прочесывали местность. Звук повторился, рука подозрительно дрогнула от злодейского предчувствия. Кто-то почти порхал где-то рядом со мной, верша свои шпионские дела.
Но это происходило не в моей комнате.
Бесшумно отслоив от себя одеяло, я ювелирным усилием мышц умудрился не скрипнуть в ответ кроватью и при этом перенести ноги на тонкий ковер. Кто-то надеялся встретить здесь инвалида, но после недавних мероприятий реабилитации, я ощущал себя более чем бодро. Револьвер тускло поблескивал длинным носом прямо под ногами, холод его обжег мою левую ногу. В лучших традициях якудза босые стопы перебросили тело к развилке, что вела от входных дверей в мою спальню и в зал, длинный ствол револьвера описывал зловещие окружности.
— Ты научился ходить? — дурашливо осклабилась она, возникая у меня из-за спины. — Я так за тебя рада … — сарказм у неё получался отменно.
Прыжком назад я пригвоздил её к стене.
— Ты хочешь меня убить? — она нагло щерилась в сволочной улыбке. — Попробуй, — я приставил револьвер к хорошенькой головке, поискал в глазах страх, но последнего там не было. Тогда, спустя легкое раздумье, я нажал на курок. Улыбка не померкла, револьвер молчал.
Я так и знал.
— Ты не готов, — вздохнула она, освобождаясь из моих рук. — Слишком еще сильна я в тебе.
— Чего ты явилась? — я бросил железку на пол. В душе клокотало, снаружи же прорезалось ленивое бессилие, я устало разглядывал её.
— Забыла одну книжку, — отозвалась она, оправляя смелую юбку.
В знак протеста я отобрал у неё эту книжку, наскоро погрузился в спортивный костюм и пошел в бар.
— Ты забыла покормить своего попугая, — бросил я с порога и разделил нас дверью.
Муза в молчаливом неудовольствии осталась одна, расчет её на психодраму не оправдался. Моя относительно благоприятная бритая надушенная физиономия не свидетельствовала об особых горестях, которые должны были изрыть и состарить меня. Кроме того, в углу, светилась пустотой ущербная коляска.
В желтом полумраке бара никого не было. Бармен задумчиво смотрел новости по трем каналам одновременно, а от скуки из глаз его текли слезы. Я занял собой высокий табурет, молчанием привлек внимание и заказал себе пиво. Слабый и лихорадочный мозг обеспокоено зашевелился, предчувствуя возможное возвращение к терапии, но я был настроен серьезно. Получив огромную кружку золотой жидкости, я мысленно придал оной фон исключительно удовольствия, нежели практической целесообразности. Началось медленное смакование жижи, настолько медленное, что когда я закончил, бар уже был полон народу. Справа от меня сидело жеманное создание, напомнившее мне сказку о дюймовочке, слева — улыбчивый лысый коротышка, с самого начала вперившийся в меня взглядом, и тем самым определивший мое внимание, в ущерб малышке.
От холодного пива вновь заболел зуб.
— Смотрю, как пьете пиво, — пояснил коротышка моему раздраженному глазу. — Машинально, не как настоящий пивоман, — он распахнул блестящий портсигар и разлепил бледные губы сигаретой. — Но это больше плюс, чем минус. Посмотрите на меня! — он соскочил со стула, и резкое движение всколыхнуло его широкую массу, пустив по ней рыхлые волны. — Этим богатством я обязан исключительно этому деструктивному напитку, при том то же самое данная манна делает и внутри головы. Это же эликсир лени, — вокруг наших голов замельтешили колечки. — Клянусь вам, оно неспроста желтое, — толстяк хохотнул и протянул мне свой стаканчик. — Теперь же я пью это…
— А это что? — уточнил я, машинально принимая жидкость.
— Живая вода, — ухмыльнулся толстяк. — Этой мой собственный чай, я не скажу вам, как он делается, так как это моя тайна. Но уверяю вас, после него многое из того, что тяготит вашу голову, обратится в пыль, — он помахал рукой бармену и, когда тот подошел, шепнул ему. — Ещё один фирменный. Если понравится, лучше приходите сюда и просите Йогра сделать вам фирменный чаёк.
— Йогра? — переспросил я.
— Его зовут Егор, — пояснил толстяк. — Но я называя его Йогр, — он так же вооружился стаканчиком и без спроса чокнулся со мной. — Выпьем за простоту вокруг и внутри нас. На самом деле сложных вещей в этом мире нет, человек сам усложнил и выдумал все то, по причине чего, мы так много мучаемся и переживаем. Во всем виновата скука и инстинкт самосохранения. Человеку становится скучно, и его начинают преследовать суицидальные навязчивости, вроде — бессмысленности бытия, страха жизни и прочей родственной глупости, которые толкают его к причинению вреда самому себе. Тут в дело вступает инстинкт самосохранения, который в бегстве от саморазрушения своего хозяина начинает придумывать ему разные логические загадки и бытовые схемы. Мораль, этика, нормы, все обращает все в сложность, — он забросил в рот тот минимум жидкости, что вмещал в себя крохотный наперсток. — Человек кайфует от трагедий, ему постоянно необходимо доказывать себе, что он есть, что он существует. Только посредством нервного напряжения, остроты ситуации он может доказать себе это определенно.
Я тоже оросил губы странным пойлом, и то стремительно закончилось, бросив меня в объятья палящего жара, затем все вытесняющего холода. После чего глаза разродились слезами, и создалось ощущение шевеления волос на обагрившейся потом голове. С толстяком творилось тоже самое:
— Благоденственная простота, — возопил он, утирая слезу. — Даже я все равно склонен к усложнению происходящих вокруг процессов, более того, желая понять человека, позволил себе как-то увлечься земной женщиной, — волосы и в самом деле шевелились, хулиганя своими остатками на лысоватой макушке толстяка. — Ничего хорошего из этого не получилось, но ценнейший опыт я приобрел. Много чего я пережил сам, но в итоге пришел к выводу, что слово «пережил» тут не подходит, изумительно подходит — пронаблюдал. Как со стороны, потому что неминуемая прошлость каждой последующей секунды определяет нас в качестве зрителей. Лично мы переживаем все в секунду, в мгновение, затем мы просто топчемся на месте, пытаясь оборачиваться. Анализировать, и на этом фоне не давать умереть чему-то, что давно превратилось в пепел…
— Странно, — сказал я. — Такое ощущение, словно я отстранился сам от себя.
— Так и есть, — пояснил толстяк. — В голове открывается десять тысяч щеколд, каждая из которых больше не вернется на место. Никогда…
— Хорошо ли это?
— Конечно, — сразу определился толстяк. — Взгляд устремлен все время вперед. Мишура не обкладывает сознание. Оно живо, оно динамично, оно не затуманено ложными ценностями. Благоденственное упрощение состояния ума. Ум не циклится, он сухо обрабатывает.
— Понятно, — с трудом понял я его, потому что мой собственный ум с нечеловеческим усилием засасывал мое внимание обратно внутрь головы. Множественная паутина, которая давно намертво стянула и сплела закостеневшие холмы моего хаотичного мозга, вдруг вздрогнула. Оглушительный хруст раздался где-то на равном расстоянии между ушами. Я собрал в один морской узел всю множественность проблем, обложивших мое нервное сознание, и, под шевеление волос на голове, с легкостью расстался с основной их частью. Не потревоженными остались буквально несколько пунктов, все остальные вдруг проявились в своей бесперспективности. На глазах (мозга) они начали рассыпаться в пыль, мстительно заволакивая клубами нетронутую действительность, часть лопнула, как гнойники, забрызгав бело-красными каплями серебряно-серое окружение. Некоторое количество просто обуглилось.
— Кто ты? — последнее, что запомнилось мне из диалога с толстяком.
— Геквакен Геквокен, — с широченной улыбкой отозвался он.
Наверное, мой новый знакомый сказал что-то другое, но моему изменяющемуся сознанию послышалось именно это. Глядя на пол и видя его словно издалека, я осторожно поставил на последний две — словно не мои — ноги. Попробовал ими шевелить и, успешно справившись с этой задачей, вскоре уже был вне бара.
Я вернулся домой.
В комнатах сквозило её бестактным присутствием, притом присутствием без неё самой. В пепельнице тлела её сигарета, её запах плавал по квартире, радиоактивными клубами забираясь мне в ноздри, обволакивая разум. Последний, тем не менее, повел себя агрессивно, и сумел прогнать зловредные мысли. Я вновь поискал в квартире Барегалдина, но мой интеллигентный друг так и не нашелся. Шевеление волос на голове к тому времени прекратилось, воспламенившийся мозг остыл, оставив безграничную ясность. При этом тело явно чувствовало себя одурманенным и управлялось точно само по себе. И зуб тоже прошел, а за его нытьем не оказалось ничего, кроме спокойствия мысли.
Жизнь показалась весьма терпимой.
Кстати Барегалдина я с тех пор никогда не видел, хотя порой невольно вспоминал о нем и удивлялся его пропаже. Не исключено, что он вернулся туда, откуда был на время удален. А может быть, это был сон.
Случайно мое внимание коснулось той самой книжки, что была отобрана мной у вероломной Музы. Дабы освободить руки я засунул её за пояс, и теперь она мешала набухшему от пива животу. Любопытство защекотало мою голову, и я обратил внимание на название. Это была тонкая брошюрка, с очень милым названием: «Домашняя магия», и мелкой припиской в самом низу — «только для женщин».
Заинтригованный я сунул свой длинный нос ещё дальше, принявшись листать хитроумное пособие для современных ведьм. Глаза мои широко раскрылись по мере погружения в изощренные женские хитрости, накопленные веками и тщательно охраняемые от ведения сильного пола.
Первой в глаза мне врезалась рекомендация никогда не накладывать макияж при своем мужчине, так как, пояснялось, у последнего не должно быть и тени сомнения в естественной привлекательности его второй половины. По возможности, писалось, мужчина даже не должен видеть принадлежностей этого хитрого искусства, оное должно использоваться исключительно, как секретное оружие, и таковым всегда оставаться.
Я подумал, что мы совсем не соблюдали это правило.
В соответствии с книгой, женщине советовалось обязательно курить. Утверждалось, что женщина с сигаретой более соответствует мужскому образу об идеальной женщине, в данном ключе даже приводилась некоторая статистика.
О, курили мы много.
Два раза в неделю женщина могла полностью освободить себя от любых обязанностей. Преподносилось оное под соусом того, что сильная половина не должна расслабляться, ложно полагая, что у неё все схвачено.
Я вспомнил: у нас данный постулат соблюдался чаще.
А вот пить, что интересно, запрещалось совсем, книга божилась — «бесовское очарование женщины под воздействием алкоголя мгновенно пропадает». Женщина становится просто женщиной, а настоящая женщина — обязательно ведьма. В книге убеждали, что чем больше женщина — ведьма, тем больше её любят мужчины.
Я очень даже не был согласен по поводу «бесовского» и «пропадает».
Разглашался секрет: если туфли мужчины еженощно ставить так: левую на место правой, правую на место левой, то тем самым делается приворот ничего не подозревающего спутника жизни на целый день. Такой ритуал запирал мужчину для других женщин, исключал измену. При этом утром требовалось поставить обувь правильно, дабы родная особь не могла прознать каверзу, и этот последний момент был ключом к успеху метода.
Я озадачился: меня никогда не тянуло к другим представительницам её пола, когда со мной была моя Муза, наверное, этот фокус соблюдался строго и неукоснительно.
В постели требовалось применять за один раз не меньше пяти сексуальных позиций. Это так же являлось дополнительной щеколдой в вопросе мужской верности.
На счет этого я постарался не думать.
Кормить мужчину рекомендовалось не более двух раз в день, но и не менее. Третий раз несчастный должен был либо не есть, либо перебиваться сам. Это позиционировалось, как действенное лекарство от дурных мужских привычек.
Я улыбнулся: стряпня, если была, всегда была сомнительна.
На одном из заклинаний я остановился поподробнее: указывалось, что существуют определенные порядки действий, которые может применять мужчина или женщина постоянно, с завидным упорством. Настолько привыкая к алгоритму процессов, что даже, если существует вариант, сделать то же самое гораздо быстрее и удобнее, он (она) по-прежнему будет применять свой обычный комплекс мер. Данный порядок нужно было лишь вычислить: я мгновенно вспомнил, как моя экс-Муза начинала заниматься накрыванием стола. По неясной причине она всегда открывала сперва левый кухонный шкафчик, дабы добраться до нужных ей предметов, затем кидалась к крайнему правому, и лишь только потом бралась за серединный — нижний, а дальше за серединный — верхний.
В соответствии с указаниями книги полагалось, что если правильно повторить комбинацию этих действий, возможно даже два раза, можно сделать так, что параллели несколько сместятся. И в этом новом измерении вновь проглянут некоторые события прошлого, которые можно попытаться переиграть, но старое обычно возвращается само, и очень быстро. Этот строгий мир не терпит подобных нарушений, он строится так, как он строится, иначе быть не может, потому тебя безжалостно вырывает из того, к чему ты пытаешься приспособиться, и возвращает к привычным реалиям. В книге содержалась туманная приписка: «для описанного магического действа требуется соответствующее настроение».
Я отложил книжку в сторону и взялся за кухонные шкафы, пытаясь представить себя на месте её. Дверцы заскрипели, и мне почудилось, что в скрипе есть нечто загадочное. Я повторил все точно так, как делала она, но ничего не произошло, тогда я повторил порядок действий вновь, затем ещё раз, но все осталось на своих местах. В неудовольствии и скептицизме я снова потянулся к книге, как вдруг из-под моего правого локтя появилось такое знакомое тело. В старых домашних лосинах, в банальной майке, с хвостом на голове и скучающим выражением лица.
— Есть сигарета? — услышал я.
Я замер от неожиданности, поражаясь её наглости.
— Ты что оглох? — раздраженно вопросила Муза, какой она обычно бывала с утра.
— Ты чего явилась, блядь? — хладнокровно осведомился я. Это прозвучало, как выстрел, пороховой дым на секунду застлал глаза, а на кончике её симпатичного уха я заметил кровь.
Муза изменилась в лице, оно мгновенно побледнело и заострилось, а солнечные зайчики принялись скопом рикошетить от металлических щечек. Глаза увеличились в несколько раз, было заметно, что она поражена до глубины души, в крохотных ручках истерично задрожал маленький черный револьвер. Ещё секунда и я бы отправился в свою следующую жизнь.
— Прости, — спохватился я и, отстраняя револьвер в сторону, стальным объятием сковал её гнев. — Прости, это шизофрения. Умоляю, прости…
— За что? — из глаз ведьмы текли слезы. — За что?
— Потом узнаешь, — ответил я. — Потом… Через год. Через год ты заслужишь это…
— Ты сошел с ума! — вскричала она и принялась метаться, пытаясь освободиться. — Что ты несешь? — сил в ней было удивительно много, я прилагал титанические усилия, дабы удержать в руках это змеиное тело. — Как ты посмел?!
— Через год ты уйдешь, — отпустил я её. — Так же, примерно, как ушла от него… — был всего месяц, как она стала только моей. — Будешь долго думать, вместо того, чтобы определиться сразу… — она отступила к окну, с ненавистью целясь в меня из револьвера. — Но тогда я не скажу тебе ни слова… Нечего будет говорить и комментировать…
— Это шизофрения, — повторила она за мной. — Ты…
Продолжить Муза не успела, зато успела выстрелить. Но реальность на минуту давшая нам диалог годовалой давности, который я уже успел подзабыть, но который был почти такой же, как был сейчас, за одним лишь различием, что чем он вызван был тогда — было непонятно, вернула все на круги своя.
Наверное, я слишком долго ждал её тогда…
Пуля замерла в сантиметре от моего лба и растворилась.
Муза исчезла, и я вновь остался один.
Я метнулся обратно к шкафам.
Я повторил этот дурацкий алгоритм раз двадцать, но эффект более не проявился. Мне вспомнилась туманная приписка в книге, нужное настроение, видимо, прошло. Вместо него разверзлось другое настроение, в котловане души вновь ожила депрессия, принявшись забрасывать своими пенистыми выделениями мой нервный мозг. Такие же выделения цедились из другого моего места, логической цепью в памяти грезился жуткий листок на балконе. Следствием все усложнилось вновь, внутри меня кто-то принялся вопить благим матом, стало более чем нехорошо, засаднил зуб.
Я опять подергал шкафы, но безрезультатно.
Тогда тело само бросилось в знакомый бар, возжаждав фирменного коктейля, который должен был помочь многочисленным щеколдам в моей большой больной голове.
— Привет, — выпалил я Йогру, погрязнув в желтоватую жижу барного полумрака. Он кивнул в знак приветствия, не отрывая глаз от голубого экрана, по которому зловеще полз длинноносый танк, флегматично покачивая башней в разные стороны.
— А… — начал было я, но вспомнил, что не помню, как зовут лысого коротышку. — Э… — бармен вдруг заинтересовался мной, сфокусировав мохнатые брови и козырек бейсболки на моей личности. — Тогда… Фирменный чай… Тот человек…
— Геквакен? — тут же откликнулся Йогр.
— Он, — слегка опешив, подтвердил я.
— Ушел час назад, — глаза вновь поползли к экрану.
— Жаль…
— Хочешь чай? — вдруг опять оживился бармен.
— Хочу, — приосанился я. — Сколько?
— Геквокен оплатил пять твоих порций вперед, — улыбнулся Йогр. — Так что пей.
— Он знал, что я вернусь? — удивился я.
— Все возвращаются, — пожал плечами бармен. — Геквакен планировал в свое время сделать на своем коктейле большие деньги… И сделал, — жилистые руки его вытянули из-под стойки глиняный заварник.
— Он Геквакен? — переспросил я. — Или Геквокен?
— Все равно, — махнул рукой бармен и подал мне тот самый наперсток. — Что-то из этого фамилия, что-то имя, а может все имя или все фамилия. Я называл его и так, и эдак, ему все равно.
— А кто он?
— Бес, — серьезно ответил Йогр и улыбнулся. — Я познакомился с ним, когда, кроме того, что был хозяином своего бара, был ещё и активным его клиентом, — в волосатой руке его так же образовался наперсток. — Он предложил решить мои душевные проблемы, а заодно сделать мое предприятие доходным…
— И?
— И сделал, — бармен забросил чай внутрь себя. — Про десять тысяч щеколд слышал? Вот он открыл их и в моей голове, и в твоей, и ещё в десяти тысячах голов… Ты, наверное, не обратил внимание тогда, но ты был единственный, кто пил здесь пиво. Здесь все пьют фирменный чай! — он хохотнул, а под бейсболкой его отчетливо шевелились волосы. — Так сказать, благоденственное упрощение состояния ума. Я выжил благодаря этому чаю, и бар мой тоже выжил благодаря ему. Он единственное место, где ты можешь попробовать фирменный чай Геквокена. Здесь не пьют пиво или водку, или шампанское, или коньяк, а если пьют, то скорее всего тут в скорости объявится Геквакен и расскажет новичку о том, чего тот не знает… — и распахнув во всю доступную ширь ротовую полость бармен захохотал.
— Рецепт ты, конечно, не знаешь?
— Пробовал узнать само собой, — отозвался Йогр, неожиданно перестав смеяться. — Свозил к сведущим ребятам, они попытались разложить его на атомы, попытались собрать аналогичный, но чай настолько жуткая смесь, что ответ был таков: проследить все ингредиенты невозможно. Созданный отвар даже близко не походил на то, что привозит Геквокен. Где могут выращивать подобное так же никто не смог мне ответить…
— Он сам придумал его?
— Скорее всего, просто знал, — пожал плечами бармен. — Бесы всегда знают больше, чем люди, именно поэтому им легче приспособиться в нашем мире.
— Логично, — подумал я и выпил. И вновь — палящий жар, затем все вытесняющий холод, после чего глаза разродились слезами, и создалось ощущение шевеления волос на обагрившейся потом голове.
— Логично, — каким-то образом услышал меня Йогр. — Это чай, — пояснил он моему изумленному взгляду. — Он не так мил и добр, как кажется. Эта штучка требует сильной верной руки и строгой выверенной дозировки. При переборах начинаются разные милые вещи, типа, телепатии, передвижения мелких предметов взглядом, подмена сознания, раздвоение личности, кратковременная шизофрения и прочие прелести. Чаю нужно ровно столько сколько нужно. Тогда он полезен.
На лице моем, точно воск на свече, потек скепсис. Я даже не знал, что сказать.
— В свое время, как старый алкоголик, я не удержался и умудрился подсесть на чай, — продолжал разговаривать со мной бармен. — Чай, между прочим, вызывает жуткую зависимость. Нет, не в тех дозах, в которых все начинают, — тут же поправился он, сверкнув хитрым глазом. — Но мало таких, которые могут вовремя остановиться. Обманчивое впечатление: ведь это всего лишь чай, так думают все… Само собой в том состоянии, в каком я пребывал, я не мог даже следить за баром, поэтому Геквакен что-то сделал со мной, — Йогр пожал плечами. — Не могу теперь больше трех… Рвёт. И главное: это не просто чай!
Мое сознание в то время умудрялось слушать и бороться с собственными психогениями. С яростью вихря в моей голове происходила коренная ломка закостеневших ценностей, чай активно вычищал мою голову на предмет сознательного мусора или мусора сознания.
— Представь, какие милые вещи творятся тут, когда собирается достаточное количество истинных ценителей чая Геквокена, — продолжал Йогр, при этом правый глаз его нет-нет, но дергался в сторону телевизора. — Тогда местная тусовка напоминает шабаш. Летают предметы, ползают столы, люди читают мысли друг друга, даже управляют друг другом. Пытаются гипнотизировать меня, правда, длится это недолго, потому что в итоге чай заставляет их расползаться в разные стороны, в поисках новых ощущений, — бармен наполнил мой наперсток. — Ещё минут двадцать назад тут было жарко, сейчас осталась три человека, — он кивнул мне за спину. — Остальные канули в город…
Я оглянулся.
В разных углах, как можно дальше друг от друга, сидели три человека: два мужчины и одна женщина. При том создавалось ощущение, что мужчины вдвоем тщательно старались загипнотизировать женщину, сверля её большими, как блюдца, глазами. Женщина стоически сопротивлялась, поделив на колдунов по одному своему глазу. Темные линзы её очков шкодливо поблескивали, а вредная улыбка сигнализировала о бесплодности их попыток.
— Чертовщина, — высказался я по поводу. Оное осмысление далось мне легко, словно, я всегда чувствовал, что этот сумасшедший мир полон разных непредсказуемых вещей, которые лишь надо обнаружить. — А как ты узнал, что он… что он бес?
— Узнал, — откликнулся Йогр. — Конечно, не он мне это сказал. Я догадался сам, долго думал и пришел к тому же самому слову, которое ты произнес минуту назад. Иного не дано.
Я потребил внутрь свой второй наперсток. Тело мое невероятно полегчало, показалось, что невесомость родилась внутри моей одежды, и я даже ухватился за седалище высокого барного табурета. Любопытная мысль пришла в мою голову, я нырнул в карман за бумажником и вытряс из недр последнего черно-белую фотокарточку:
— Посмотри, пожалуйста, — обратился я к бармену, при том говорил как будто не я, и голос этот был престранно далек. — Не видел ли ты тут когда-нибудь эту девушку? Когда-нибудь? Не видел? Ты? Эту? Ли? Тут?
— Не помню, — мельком глянул Йогр. — Здесь в последнее время стало слишком много народу, — он развел руками, обращаясь к моему просящему взгляду.
— Посмотри хорошо, — попросил я вновь. — Это очень важно…
— Когда женщина говорит — «я не помню», она врет, — улыбнулся Йогр. — Что-что, а память у женщин очень хорошая. Не спроста же они любят ушами. Но когда «не помню» говорит мужчина, он действительно не помнит, — он внимательно вгляделся в черно-белое отражение. — Вроде бы знакомое лицо… А может и нет. Слыхал про такую штуку, как ложная память?
— Нет, — разочарованно отозвался я.
— Это, когда тебе кажется, что ты видел, а на самом деле не хрена ты не видел, — и он оглушительно захохотал. — А не все ли равно тебе, друг мой, была она тут или не была? Не оглядывайся, мой тебе совет.
— В принципе все равно, — согласился я, эксцентричный от странного чая, пряча свою фотокарточку.
— И правильно. Что бы ни было, в том есть свой глубокий смысл. Чаю?
— Нет, спасибо, — я взялся за сигареты.
Сзади на плечи мои легли две умопомрачительные в своей резке женские кисти, вооруженные длинным острым ногтем, погруженным в насыщенный алый цвет. Пронизывающий до легкой дрожи запах духов туго обмотал мою голову в свое пьянящее полотно, и кто-то замурлыкал мне в ухо дико знакомый напев. Чувствовал я себя очень уютно и ничему совершенно не удивлялся.
— Я могу читать твои мысли, — сказал мне женский голос, исполненный истомы. — Тебе грустно, и мне так жаль тебя. Тебе не поможет чай…
— А что мне поможет? — отозвался я.
В зеркало позади бармена я видел инопланетный лик женщины. Смуглая кожа фосфорически мерцала, глаза-блюдца смотрели точно сквозь меня, а черные волосы отливали фиолетовым. Это была та самая женщина, что смеялась над колдунами по углам. Внутри своей головы я явственно услышал уверенный стук её острых каблуков, при том уже около пяти минут я чувствовал внутри себя чье-то незатейливое присутствие.
— Другая женщина, — пояснила она.
На ней был серый джинсовый костюм. Она была худощава, но той упругой, как хлыст, худощавостью, когда каждое её движение источало вязкие потоки электричества, вбирая в свое неконтролируемое энергетическое поле нагую субстанцию мужского внимания. Серые линзы её очков прятали глаза, по этой причине, как казалось мне, я не видел ни её мыслей, ничего вообще, кроме её сумрачного отражения.
— Я послушала твои мысли, — промурлыкала она. — Мне они показались очень милыми. Хочешь почитать мои?
— А я смогу?
— Конечно, сможешь. Я сниму очки, и ты прочтешь все, что тебе нужно.
— Звучит интересно, — я перевел взгляд на Йогра. — У меня осталось ещё три порции, верно?
— Верно.
— Вот ещё на три. Налей их в бутылку и я заберу с собой. У меня дома есть проблемы, которые надо порешать.
— Будь аккуратней, — поморщился бармен. — Помни: это не просто чай. Во всяком случае, это чай не для глупцов.
— Я не глупец, — напомнил я.
— Но можешь стать им…
— Я проонанирую этот вопрос.
— Уж, постарайся, — Йогр медленно подал мне короткую плоскую бутылочку, где за коричневыми стеклами вяло бултыхалась невзрачная жидкость. Млелая физиономия общительного бармена плавно перестроилась в телевизионные реалии. Я осторожно слез с высокого табурета, при этом стопы мои в остроносых туфлях виделись очень далекими. Инопланетянка поддерживала меня под руку, одновременно умудряясь поддерживаться за счет меня. Очень медленно и разговаривая, мы поползли к выходу.
В темноте улицы я обернулся, пытаясь выглядеть название странного бара. Вывеска не горела, но я разобрал черные, нарочито рваные неаккуратные буквы на точно такой же нарочито небрежной доске: «Гетто».
Девушка была презабавна на внешность, она была далека от совершенства, и уж, конечно, не шла ни в какое сравнение с Музой. Личико её было узкое и плавно заострялось к подбородку, который был самим остриём. Цвет кожи её был нежно смугл, при этом он несколько светился, и это не позволяло лицу походить на вытянутый зловещий лик смерти, какой её обычно изображают на картинках. Яркие тонкие губы её мелкого рта, в своём рисунке были очень приятны. Именно их необычность задела те струны в сердце моем, которые надорвано сипели. Большие глаза её представляли собой нечто непроглядно темное. Бескрайняя чернота их в такой фосфорной оболочке, казалось, манила, при том так прытко, как манить может если только трясина. Вся её внешность именно была не то, чтобы красива. В ней было не так много, а если быть более жестоким — то и вовсе мало правильных черт. Скорее она походила на некий эксперимент, когда самые разнообразные частички человеческого лица собирают в общий чай, подбираются погармоничнее, чтобы найти обнаружить собой новый вид людской привлекательности. Не знаю, кто был научным руководителем данного эксперимента, но могу констатировать, что прошел он успешно…
Я уже не спал и, сидя на табурете напротив кровати, где спала инопланетянка, вдумчиво всматривался в её черты, пуская в потолок над собой неровные кольца. Мы читали мысли друг друга почти всю ночь. Чай странным образом охладил наши горячие сердца, и диалог, так и не сменившись чем-то иным, увяз во сне, прежде потонув в пространных философских изысканиях. На коленях у меня лежала колдовская брошюрка, серый джинсовый костюм симпатичным комом лежал на моем столе, прямо на печатной машинке. Там же лежал самый главный предмет конспирации — очки.
«Не знаю, — вспомнил я её слова. — Снимать мне очки, или смотри на меня такую, — она задумалась. — Если сниму, можно сказать, что ты проник в мое защитное поле, если нет, я навсегда останусь для тебя загадкой. И через год ты будешь спрашивать себя, а не приснилось ли тебе это. Вопрос в том: чего я хочу… Чего я хочу?»
Теперь данный прибор лежал на столе, и это мастурбировало в моей душе легкое мужское довольство. Я оторвал взгляд от своей странной гостьи и уронил его в книгу.
Если мужчина ударил ведьму, его требовалось немедленно оставить, потому что, считали авторы, если посмел ударить раз, то теперь данный процесс не остановить, а настоящую ведьму бить нельзя. Битьем из ведьмы делается обыкновенная женщина, чего допускать ни в коем случае нельзя, так как обыкновенную женщину мужчина никогда любить не будет, только ведьму.
Я перевернул страничку.
У ведьмы всегда должны быть длинные ногти писалось там, не бывает ведьм с короткими ногтями, на ногтях всегда должен присутствовать цвет, мужчины не любят, когда что-то в женщине напоминает им мужчину.
Я встал, оставив бесовские рассказы возле спящей инопланетянки, внимание мое привлекла печатная машинка. Подле неё стояла заветная плоская бутыль из коричневого стекла, откуда мы вчера с моей спутницей успели украсть только лишь по одному наперстку. Я сгреб под мышку мой писательский прибор, захватил посудину, прокрался в кухню и, вытерев от крошек кухонный стол, размашисто расположился там. Глоток чая дал мне свежий прилив сил, я застучал по клавишам, но через полчаса остановился, перечел написанное и хладнокровно разорвал. Это писал не я, писал чай, писал Геквакен Геквокен, кто угодно, но не я. Хотя стилистика очень походила, походила манера употребления образа, много деталей было схоже, но, в общем, не напоминало меня совсем.
— Не Муза, — подумал я про чай, и рой моих мыслей с ревом умчался в соседнюю комнату, где мирно и мило спали.
От транса меня отвлек телефон, я вспомнил про свои бесчисленные игры с телефонными номерами и схватил трубку в надежде услышать кого-то из старых будней. Почему-то в данный момент они мне казались гораздо более дорогими, нежели люди будней сегодняшних.
— Я еду, — сообщил такой знакомый, такой наглый, такой безрассудный, такой плохо знающий меня, супротив утверждению обратного, голос. — Ты не передумал?
— Что? — в голове моей зазвенело.
— Ты вчера разрешил мне вернуться, — тонким голоском пищала Муза.
— Я?
— Ты… — Муза напряглось. — Ты не помнишь?
— Помню, — тут же отозвался я. — Я жду тебя…
— Я скоро буду, — голос дрогнул от радости, и в нем прорезались старые сволочные нотки. Я понял, что вряд ли пройдет много времени, прежде чем эти нотки вновь займут свое прочное бескомпромиссное место под нашей крышей.
Мы разъединились.
Я встал на ноги и сделал ещё один солидный глоток чая.
Меня понесло обратно в спальню.
Инопланетянка спала.
«Ни чай, ни медитации, ни йога, ни наркотики, ни тибетская медицина, ничто не поможет тебе там, где хорошо наследила одна женщина, — вспомнился мне мурлыкающий в ночи голос её. — Только другая женщина способна выкорчевать все последствия из твоей головы. Только она заряжает тот револьвер, который стреляет один раз. Ты понимаешь меня? И только через убийство старой жизни, можно войти в новую…»
Инопланетянка заворочалась в сугробе одеяла. Мной же овладели пламенные приливы нежности, я присел на самый краешек постели и посмаковал чужой сон своим бесстыжим взором. Затем нежно погладил спящую любительницу коварного чая по голове. Она что-то забормотала в ответ, заворочалась и неожиданно для меня, не пробуждаясь, вложила в руки мои большой серебристый пистолет. Я взял его, удивительно тяжелый и удивительно холодный, взвесил в руке, придал ему верное положение в ладони. Он был такой большой из-за глушителя, что громоздкой болванкой крепился на стволе. Он очень страшно выглядел, моя же странная незнакомка, как ни старательно я силился выглядеть признаки пробуждения, по-прежнему крепко спала.
Я был спокоен.
Чай придал мне сил и хладнокровия, я лениво думал о том, что в скорости мне предстоит сделать. И это было серьезное действие, это действие было и против меня, и за меня одновременно. Две части меня с ненавистью боролись бы с друг другом, и неизвестно кто бы победил, если б не чай.
В дверь нагло и часто позвонили. Наглость всегда была верной спутницей моей Музы, и часто даже норовила лезть вперед своей хозяйки, пытаясь править окружение под собственное субъективное суждение о правильном положении вещей в пространстве.
Я в момент сорвался с места, я двигался быстро, понимая, что малейшее промедление в моральном плане мне будет стоить слишком дорого. Поражаясь отчетливому реализму, я стремительно расправился с замками, распахнул дверь и, пряча оружие за спину, сказал ей, выглядевшей и виноватой и невиноватой одновременно:
— Заходи, — она каким-то образом все поняла, прочла свой приговор где-то глубоко в сетчатке глаз моих, вытравила истину из виновато улыбающегося рта, и, разворачиваясь на ходу, метнулась назад по лестнице. Она не хотела умирать во мне, она хотела жить долго и во мне, и везде где бы она ни была, и где бы ни оставила свой след.
Но у меня были иные планы.
Я вскинул оружие и, не целясь, спустил курок в ладную спинку.
Пистолет очень культурно кашлянул, интеллигентно отбросив гильзу прямо мне в руку. Я стремительно запахнул дверь, не желая видеть того, что я наделал. Истеричные пальцы заблокировали все замки, в голове моей пульсировало. Кто-то вновь принялся вопить:
— Это же была она… — но я знал, что и это она — внутри меня, агонизируя где-то в темноте, где я её не видел, пыталась чем-то помочь своему телесному воплощению, что сейчас покидало мою жизнь на лестничной клетке.
Я вернулся в кухню, положил пистолет подле печатной машинки и отхлебнул ещё один глоток из коричневой бутылки. Я знал, что вскоре оружие престранно испарится, так же как уйдет в никуда красивый труп у меня под дверями. Все точки над i были расставлены, пути назад не существовало.
— Мне нужна новая Муза, — сказал я сам себе вслух.
Очаровательный стон пробуждения ласково коснулся моего перепуганного уха. За стенкой кто-то выбирался из клейких объятий сна, стремясь обратно в реальность, где уже все не так, как было пять минут назад. На моих щеках появились ямочки, я заметил это в отражении в коричневой бутылке, и это само по себе значило многое. Я допил то, что осталось там, и храбро покинул кухню.
Мне задали вопрос:
— У нас есть чай?
— Э…
— Ну, да тот самый чай? Он есть у нас?
— Нет…
— Тебе придется сходить туда. С утра мне нужен мой чай…
Я пожал плечами и пошел.
С тех пор у меня новая Муза.
Мы ладим, у нас все хорошо, вообще нелегко жить с собственной Музой под одной крышей, ибо она очень сложна по своей сути, имеет взрывную материю, то аморфна, то телесна, но, повторюсь, мы прекрасно ладим. У нас иногда возникают проблемы из-за чая, который она очень любит, но который я стараюсь давать ей все меньше и меньше, так как тогда она начинает читать мои мысли, а это неприятно. И даже более того — отвратительно, если учесть тот ужас, что творится в человеческих головах.
У нас уже тоже везде и всюду появились эти страшные маслянистые штуковины, в барабанах которых притаилась наша общая или кого-то в частности — смерть, хотя первое время их не было.
Я по-прежнему пишу и, хочу заметить, что писалось мне в последнее время очень легко и ладно, что хочу отнести к неоценимой заслуге моей сакральной двойницы, но… только не сегодня. Сегодня легкое беспокойство кружит мою большую больную голову с самого раннего утра.
Вот он привычный хруст замков в пазах. Я приосаниваюсь, глаза мои пристально вбирают в себя область прихожей.
Я жду.
Инопланетянка заходит:
— Привет, — говорит мне. Я киваю, а сам, внимательно наблюдая, пытаюсь выцедить что-либо крамольное, но на глазах ведьмы очки. Она знает, что я ненавижу, когда она носит их дома, ведь тогда я не могу прочесть её мысли. — Ты ел?
— Ел.
— Что ты ел?
— Ну и как там было? Ты хорошо отдохнула? — в соответствии с ней, это было день рождения старого друга.
— Я… Ну в принципе ничего… Ничего особенного…
— А конкретнее?
— Я не помню… Так себе…
Я улыбаюсь. Рука моя осторожно гладит холодный до боли в пальцах ствол револьвера, он лежит у меня на коленях, под столом, совершенно случайно возник, стоило её ключу провернуться в замочной скважине.
И я уже знаю, кому будет предназначаться следующий выстрел.
Ещё одному человеку, которого я люблю. Имел смелость полюбить…
Хотя в смысле моего понимания сути женщин, мы все любим одну и ту же женщину.
И зовут её Муза…
Здесь находятся мои рассказы, повести и опыт из нежной сферы отношений, где встречаются влюбленные люди. В унисон стучат их сердца и как только они не испытывают свои чувства, эмоции и свою любовь, наслаждаясь мистикой эмоций.