Сознание мое гаснет все чаще, все реже я пребываю в здравом уме и способен отвечать за собственные действия. Все меньше работы остается для памяти, потому что стоит ниточке моего разума неслышно лопнуть, как либо я не в силах анализировать происходящее, либо она превращается в дырявый шарик.
Она приходит ко мне, правда, тоже все реже, и скоро наступит день, когда она вычеркнет мой номер телефона из записной книжки. Но мне уже безразлично – скоро меня поместят в некое малоприятное заведение с идеально-белыми стенами, с добрыми, ласковыми докторами и медсестрами.
Какой странный розовый цвет приобрел мир, кажется, запахло водкой, кто-то поет у меня за спиной.
Опять я толком не успел ничего записать.
А ведь так много всего нужно воплотить в корявые строчки.
Успею ли до полного умственного разло…
…………………………………………………………………………………………..
В один морозный день, в то время, когда солнце, начавшее более благосклонно относиться к тебе, беспричинно озлобляется, а зима, предчувствуя скорый государственный переворот и даже зная зачинщицу заговора, решает в последний раз возбудиться, я, спасаясь в магазине одежды от ее лютой злобы, встретил лысую девушку.
Трижды прогулялся по всем отделам. Пресытился запахом кожи, что источали груды разноцветных и разнообразных туфель, чихнул от слишком нового запаха костюмов. Успел подумать о том, что магазин одежды аналогично аптеке имеет специфический запах, и засобирался было на выход, но увидел в примерочном кресле перед собой блестящую лысую макушку. До того чистую и ровную, что невольно остановил на ней взгляд.
Я исподтишка залюбовался ею, ее правильностью, впервые найдя красоту в лысине.
Я обогнул кресло в желании увидеть владельца лысины, но допустил до него внимание не сразу, а лишь после того, как подделал занятой вид у полки с галстуками. И уже потом, будто что-то вспомнил, повернулся обратно и направил глаза в сторону лысого человека.
И поразился.
Не помню, что поразило больше, – то, что обладательницей красивой молодой лысины оказалась девушка, или то, как красива она была. Девушка обладала безукоризненным набором настолько правильных черт, что красОты, дотоле повидавшиеся мне, показались набросанными нетрезвой рукой эскизами. Ее внешность, отдельные черты можно описать следующим образом: выпуклый лоб выпукл ровно настолько, что еще немного — и было бы некрасиво, а чуть меньше — было бы что-то не то; не курносый и не горбинистый нос был мил ровно настолько, что будь он чуть меньше и было бы не столь чудесно, на миллиметр длиннее — и совершенство исчезло бы. С тех же ступеней надо смотреть и на другие составляющие. Вот, к примеру, серые со льдом глаза. Вызывая ветер ресницами, они лукаво сверкнули в мою сторону, фиксируя реакцию.
И — особая, сочувствующая всему миру улыбка, которую машинально создавали небольшие губы застенчиво-розового цвета.
…розового цвета…
Я живу на ее губах!
Или ее губами…
В смысле — мир по мере течения крыши приобретает мир… цвет ее губ…
А вообще, мое положение не так уж безнадежно, раз я признаю сам, что в последнее время не в себе…
Ни один псих, никогда-никогда не признается никому, даже себе, в том, что он есть тот, кем является…
…………………………………………………………………………………………
…Небольшие губы застенчиво-розового цвета, неуверенно трогающие пыльный воздух, беззвучно рассказывающие что-то своей хозяйке, четкий подбородок без скосов и вытянутостей, придающий лицу гармоничную завершенность. Забавные среди общей пустыни маленькие уши, что совсем чуть-чуть, концами отходили от черепа, именно так, как надо.
Не будь этих ушей, вернее, будь они иными — более оттопыренными или прижатыми, нос — чуть крупнее или мельче, глаза другого цвета, подбородок более заострен или даже раздвоен, а губы тоньше или пухлее, — и всего того, что со мной произошло, могло не случиться. Однако все в ней было правильно, все имело редкую завершенность.
Именно потому стоял я, остолбенев, и смотрел на губы, глаза, нос, уши, пытаясь сравнить их с чем-либо и не находя – с чем. Я был не в силах найти объяснение тому, на кой черт она обрилась, не было ни едва заметной шерстки, ни случайно спасшегося от безжалостной бритвы волоска.
Ровным счетом ничего – голая беззащитность.
Короткое серое пальто, под видимой простотой которого скрывалась несомненно высокая цена. С не застегнутой верхней большой и плоской пуговицей, что позволяло выбиваться наружу тонкому черно-белому шарфику. Из-под подола, заканчивающегося на бедрах, росли длинные ноги, сокрытые серой тканью брюк со стрелками и сажной замшей коротких сапог на остро заточенных каблуках.
Я неотрывно смотрел на нее, обнаруживая в себе не только идейный отлив, но и полную словесную вялость — забылись красивые вступления и шутки, должные породить хорошее начало знакомства. Вокруг разверзлись голодный штиль и тишина. Казалось, все замолчали, дабы их волосатые уши могли уловить хотя бы часть интриги. Продолжать и дальше стоять — было еще глупее, требовалось либо уйти, либо заговорить.
Ветер дунул мне в спину, и я подошел.
Мы обменялись парой фраз, затем она сказала, что ей пора, я вызвался проводить ее, а она равнодушно сказала: “Проводите”.
В тот день мы гуляли.
И очень долго, ночь успела выкрасить небо в черный цвет. Кое-где проступили редкие ныне звезды.
Сам собой нашелся ее дом, подъезд к нему, в нем — лифт. Она уехала, оставив телефон и имя.
Мы стали видеться. Постоянно.
Не знаю ее чувств ко мне; когда я говорил, она, улыбаясь, внимательно слушала. Когда я звонил, она не выказывала раздражения, когда я осмеливался дотронуться высохшим от страха уголком рта до ее влажных губ, она отвечала.
Я полыхал чувствами. В те времена я был полон ими. Они, будто взрывной коктейль, с трудом умещались в груди, переплетаясь до неузнаваемости, скрещиваясь, выражаясь и любовными переживаниями и уважительным благоговением, и собственническими замашками, и дурной ревностью — без особых поводов.
Вскоре наши отношения изменились, заметно окрепнув, приобретя устойчивое значение, в результате чего я мог шутить по поводу ее головы, а она, тоже шутя, разыгрывать гремучую обиду. Однако не смотря на видимость, я чувствовал, что не все замечательно между нами.
Что-то томило меня.
Что-то, чего вначале я не мог определить, что-то, что не давалось в руки, когда я пытался его обнаружить. Что-то в ней, чего я не видел, хотя мы недолго увиливали от близости. Нечто, что я мог только воображать.
Тогда-то и произошел разговор, после которого мне следовало угомониться.
- Почему? – спросил я.
Мы стояли в ванной, я наблюдал процедуру, свидетелем которой бывал не раз. Голову ее покрывал пенный сугроб, который она старательно уминала, в конце-концов сотворив что-то, напоминающее плавательную шапочку.
- Не нравится? – спросила она, осторожно беря опасную бритву, пальцами одной руки раскрывая ее и глядя на солнечные блики, рожденные зеркальным лезвием.
Я заметил, что лицо ее изменилось, приобретя прекрасную мрачность, которая, как и прочие внешние выражения красивого человека, не портила ее, а, напротив, давала возможность почувствовать красоту в ином виде. Вспомнилась короткая шерстка, что в недавние дни наметилась у нее на голове. Из-за малости она, черная, казалось, была исполнена углем, но при прикосновении руку сладко кололо и, хотя волосы только начинали расти, в них чувствовалось будущая красота. Она с каждым днем, с каждым миллиметром волос, приобретала новую значимость для меня. Я видел ее изменения, а когда наблюдал их вблизи, в глазах нередко темнело, а в висках томилась кровь.
Бритва плашмя легла повыше уха.
Она, повернув голову в мою сторону, посмотрела вопросительно.
- Нравится, — сказал я, видя, как бритва встала на острие и затем осторожно засеменила вверх, забирая с собой пену и волосы, оставляя голую, гладкую кожу. – Оригинально…
— Так в чем дело? – спросила она, проведя ровную широкую дорожку к макушке.
Пока я молчал, она успела изобразить на голове крест, разделив пенное поле на четыре части. Она уже не смотрела на меня, но я видел ее лицо в зеркале.
— Хотел бы увидеть тебя с волосами, — наконец заявил я, мучаясь мимикой лица при виде того, как на голове ее расцвел флаг Великобритании.
Я действительно хотел этого, даже жаждал, мысленно прикинув каково ей будет с волосами, как изменится и без того бесовский лик. Как из оригинальной она станет просто красивой – дико и волнующе.
- Не нужно, — резко ответила она, двумя взмахами покончив с пенным пирогом на голове и приступив к прекрасному, с глубокой ямочкой, затылку.
- Почему? — упрямо вопрошал я.
- Сойдешь с ума, — объяснила она, очистив затылок, положив бритву на раковину и тяжело посмотрев на меня посредством зеркала.
- Так уже бывало? – не выдержал я взгляда. – С чего ты взяла?
- Все сходят, — ответила она. – Кто видит…
Она выскользнула из ванной, оставив меня наедине с недоумением.
Весь день она отказывалась разговаривать.
На том все должно было и закончиться.
Отныне томления мои приобрели новое, еще более мучительное качество, которое приходило ко мне снами, где вместо лица ее было простынное пятно, зато оно обладало волосами. Это заставило меня найти в раковине несколько крохотных волосков и сложить в почтовый конверт, чтобы иногда заглядывать туда, пытаясь представить возможное их величие и красоту. Глядя на невесомый волос, я мысленно наращивал его, представлял длинным, находящимся на очаровательной голове, где ему было суждено родиться и умереть младенцем.
Я собирал в раковине волоски – один, два, три, иногда урожай был богаче, — и складывать в конверт. Собирал, как кто-то собирает марки, двигал (исключительно пинцетом), компоновал, пытаясь образовать пучок.
Она брила голову раз в три-четыре дня, но иногда позволяла себе лениться дней пять-шесть, и постепенно коллекция моя росла. Пополнялась похожими, черными, в совокупности напоминающими сажу, волосками, каждый из которых хранил тепло ее головы, запах ее духов. Хотя, возможно, это была моя фантазия…
Фантазия…
Конверт…
……………………………………………………………………………………………..
Кажется, опять отключился…
Конверт я хранил в письменном столе, под двумя поворотами ключа. Нередко проводив ее до такси, я доставал конверт, белый и аккуратный, обнажал внутренность, предварительно уложив на стол широкий чертежный лист, и начинал просмотр.
Я болел ее красотой.
Я гордился ею, так как обладал ею, держал ее в руках, впитывал зрением, вдыхал носом, осязал телом. Однако то, что я мог иметь, то, что было не менее красиво, чем остальное под именем Она, то, что мне хотелось пропускать между пальцами и в чем хотелось топить руки — этого не было, хотя должно было быть. Потому я и болел этим сильнее всего.
У меня имелась ее фотография, цветная и достаточно большая, она как-то выпала из сумочки, а я, подняв, не смог, не захотел вернуть. Точнее, вернул, но на секунду — для того, чтобы на обратной стороне появилась пара приятных слов.
Вскоре ко мне в голову постучалась идея. Я начал аккуратно устраивать капризные волоски на голой фото-голове, работая кропотливо, нередко ночами, чтобы подправить, подровнять и сделать что-то наподобие прически. Самым утомительным было то, что со звонком в дверь или перед встречей, после которой мы обычно шли ко мне, приходилось разрушать творение. К тому же, как ни старался я быть нежным, волоски терялись, что вынуждало меня опять обращать стопы в ванную — для пополнения запаса.
— Ты можешь бриться у меня? – спросил я как-то, не обнаружив на третий день волос в раковине, но заметив, что исчез пушок, который совсем недавно объявился на ее темечке. Детский и неуверенный.
- Зачем? – искренне удивилась она.
- Если я не могу видеть твои волосы, хочу видеть, как они умирают, — ответил я.
Мой ответ понравился ей, и проблемы с материалом исчезли.
У меня не особо получалось творить на фотографии. Я едва научился не дышать перед установлением на место очередной хрупкой волосяной детали, едва мог заставить руки не дрожать в самый ответственный момент.
Я моделировал различные прически — длинные и короткие, пышные и прилизанные. Но так или иначе, все было приблизительно. Того, что должно было быть, что не раз представлялось на туманном телеэкране воображения, не было.
Как-то, после ссоры, в которой заключалось больше дурости, нежели смысла, вслед за ее уходом, я почувствовал необыкновенный приток творческих сил.
Я достал фотографию и конверт.
Бросил на стол чертежный лист, осторожно высадил на него волосяную армию и, щелкнув пинцетом, принялся сооружать прическу. Обыкновенное волосяное оформление, которое делал уже много раз. Однако сейчас необыкновенное спокойствие обволокло мои действия, необыкновенное хладнокровие остудило руки, что кропотливо, медленно, но верно укладывали волосок к волоску.
Я проработал всю ночь, то дыша, то не дыша, выходя на балкон, когда начинала кружиться голова, разминая руки, чтобы опять заставить их каменеть.
На утро все было готово. Естественный свет озолотил идеальные черты и прекрасные волосы брюнетки, мастерски уложенные в сложную прическу поэтессы.
Ничего особенного, не считая безумно красивого человека. Женщины, которая грустно улыбалась с фотографии, слегка склонив голову, с холодными серыми глазами, на один из которых, почти его пряча, спадал чудесный, черный, как война, локон.
Сердце мое забилось.
Я ощутил, как в глубине мозга зародился маленький, размером с дробинку, катыш. Он, принявшись стремительно расти, нагружал голову странной тяжестью. Предтечей ее стала внезапно родившаяся головная боль, до того сильная, что я вскрикнул. Схватился пальцами за виски, откуда, словно, из кранов, и полилась боль. Контроль над ногами был утерян, они разъехались в разные стороны, уронив меня на равнодушный паркет.
Через три дня мы помирились. После моего телефонного звонка. Я скорбно поведал об ужасной жизни, которую веду без нее, а она, помолчав и послушав барабанные вопли моего сердца, ответила, что тоже скучала.
Все пошло по-прежнему.
Я обладал ею, любил во время ее сна разглядывать каждую черту, изучать нос, который был красив, но не так, как у красавиц с обложек журналов, а совсем иначе. В ее случае он был прочерчен гораздо четче, а правильность его была изумительна. Нравилось мне блуждать по лезвиям ее бровей, над силой которых не властен был даже злой шутник сон. Оттуда скатывался я в чащу ресниц, осторожно дышал на веки — раковины глаз, за которыми скрывались самые дорогие для меня жемчужины мира. И только когда взгляд касался голой макушки, становилось досадно. Ладонь, едва скользила по гладкой поверхности, дрожа от наслаждения при соприкосновении с почти незаметными волосками, что упрямо пробивали себе дорогу к жизни.
Я выдул волосы с фотографии за окно.
При этом не удержался, еще раз посмотрел на изображение. И — с дикой головной болью, с лопнувшими в глазах сосудами, с похмельной дрожью в теле поспешил избавиться от страшного изделия, вернув фотографии первоначальный вид. Иной смысл приобрели последние ее слова, сказанные во время первого главного разговора. Однако таков человек – по природе своей он разрушитель, даже когда речь идет о собственном счастье. Он пышет деструкцией, сопрягая ее с недобродетелями, вроде любопытства и незнания, чего же именно хочет.
— Что, значит, сходили с ума? – спросил я ее однажды, начав разговор без вступлений, но она поняла.
- Сходили, — был сухой ответ.
- И что? – облизав пересохшие от ее тона губы, спросил я.
Она промолчала.
Я повторил вопрос.
- Думаешь, ты один, кто хотел видеть мои волосы? – вопросом на вопрос ответила она.
Металл звенел в ее словах, она грубо шевельнула бритвой, из-под страшного лезвия к ее уху стремительно сиганул нежно-красный тонкий ручеек. Вид его напугал меня, но с тем же и даже больше – очаровал. Потому я с трудом убил его аккуратным движением полотенца.
- Не больно? – виновато спросил я.
- Больно, — мстительно отрезала она и больше ничего не сказала.
- Я… — попытался сказать я.
- Если я не нравлюсь тебе такая, — остро вставила она, — могу уйти.
Она нравилась мне такая, нравилась настолько, что, услышав эту альтернативу, я ужаснулся. В голове в секунду сложилась мрачная фантазия о сером существовании без нее. Справившись с потерей дыхания, я не дал ей уйти.
Около месяца мы не вспоминали о случившемся.
Во мне же происходили странности, которые сейчас кажутся безобидными. Голову посещали, несвойственные ей мысли — о жизни, о цели, об отношениях людей, вообще о человеке. Наведывались странные сны, где одни предметы сменялись другими, однако не теряли внутренней связи, оставаясь похожими друг на друга. С тем размышления мои усложнялись, объявлялись теории, в некоторых даже присутствовала здравость, участились головные боли.
С ее упрямством я боролся, вооружившись убеждением, будто не верю в лысый смысл. Я иногда видел, как закипает она изнутри, желая доказать нечто, но всегда вовремя останавливаясь.
- Послушай, — говорил я, после получасового путешествия по очаровательным неровностям потолка. – Если допустить, что я все-таки верю в твою безумную теорию, хотя только что сказанное не значит, что я верю, — я делал паузу. – Просто если допустить такую фикцию, тогда ведь в твоих руках судьбы людей, наций, человечества. Стоит тебе отрастить волосы и прогуляться по улице, как город наполнится толпами идиотов. А если транслировать тебя по телевизору? Представляешь?
- Представляю, — не отвлекалась она от чтения.
- Может, ты мессия? – доставал я ее. – Второй потоп, запаянный в хорошенькое тельце. Когда люди нагрешатся вдоволь, ты учинишь им наказание? Всего лишь отрасти волосы — и падет мрак. Интересно, а если брить только половину головы? Может, тогда эффект будет менее болезненным? А может, откроются скрытые таланты? Может, не надо будет работать? И пиши себе, к примеру, книги или песни? Между прочим, я готов сойти с ума, только бы познать твою полную красоту. Потом ты, если, конечно, ты меня любишь, тоже посмотришь в зеркало и отправишься вслед за мной. Безумная любовь… Кажется, во мне уже открылись скрытые таланты! Чем не сюжет для книги…
Боже, как болит голова…
………………………………………………………………………………………………
- Между прочим, наше время исходит ужасами, — продолжал я. – Стало быть, мир не застрахован от того, что ты перестанешь брить голову и отправишься в кругосветное путешествие. Правда же, не застрахован?
- Не застрахован, — не отвлекаясь от чтения, кивнула она.
Разговор увял.
Мою же голову наполняли мысли об ответственности, что теперь была возложена на меня (если, разумеется, тоже применить фикцию), ведь я, можно сказать, держал в руках совершенное оружие, посланное неизвестно кем неизвестно для чего. Теперь я видел в ней не только предмет обожания, но и нечто, способное уничтожить все окружающее (вернее, всех, кто нас окружал), а остальное сделать бесполезным, так как идиотам вряд ли потребуется что-либо.
Впрочем (как стало явно позднее), тогда я видел сущее в розоватом свете.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
- Зачем это? – спросил я ее как-то.
В тот день она была настроена игриво и не разозлилась, а то ли пошутила, то ли пококетничала:
- Господь делает женщину не совершенной, чтобы мужчина, — голос был бархатист и мелодичен, — социальный самец, не сходил с ума, а также, чтобы, несколько по иным причинам, не сходили с ума другие женщины. Одной он дает тело, однако забывает об уме; другую наделяет умом, однако забывает о теле; кому-то достается и ум, и тело, однако, либо первое, либо последнее обладает дефектом. Премудрость, осознающая сокрушительную силу совершенства. Для чего-то мне Господь дал все. Пришлось самой создать себе… — она замолчала, подбирая слово.
- Дефект? – попытался подсказать я.
- Ты считаешь это дефектом? – Она легко провела ладошкой по голой макушке.
- Нет, — искренне ответил я.
- Больше напоминает оригинальность, — пояснила она. – А оригинальность нейтрализует тот напиток, который лучше никому не пить.
- Противоядие, — тихо сказал я.
- Противоядие, — с лукавой улыбкой согласилась она. – Ты подобрал хорошее слово.
- Тебе пошли бы с волосы.
- А ты превратился бы в обезьяну.
- ОН дал тебе все.
- А ты не видишь?
- Это не вопрос.
- Констатация?
- И ум, и тело, и…
- …
- Тогда, наверное, не достаточно только волос, чтобы улететь на Марс, — предположил я. – Нужно еще…
- Что?
- Общение.
- Для чего?
- Чтоб стал явен твой ум.
- Когда человек смотрит на меня, он даже не может подумать, что я глупа.
- Бытует мнение, что красотки…
- Красотка – не явление, — подняла она палец. – Это встречается и не редко.
- Ты не красотка?
- Нет! — Брови обиделись вслед за хозяйкой.
- А кто?
Она опять увлеклась книгой.
Ответ был мне известен. Задавая вопрос, я знал сокрушительный ответ.
Она улыбалась в книгу, а мне было страшно. Я думал о безумии, о голой макушке, о ее словах, о себе, о том, что есть на самом деле, а что бред, о невозможности.
- Побреешь меня? – спросила она.
- Да, — ответил я после недолгого замешательства.
- Побреешь меня?
- Да…
- Побреешь меня?
- Тебе нравится, когда я тебя брею?
- Очень. Это так интимно и волнующе. К тому же лень бриться самой. За десять лет я устала от этой процедуры.
- А если я не буду тебя брить?
- Ты убьешь мир. Но в отличие от прочих пытавшихся, имя твое останется неизвестным.
Я брал костяную ножку бритвы, с интересом смотрел на бледные помарки кости. Медленно открывал, обнажая опасное лезвие, брал за неопасный край. Недолго любовался бликами, что, рождаясь от лампы и лезвия, умирали в узкой ванной комнате. Затем переводил взгляд на только что намыленную голову, которую я же и намыливал, как хороший маляр красит стену, аккуратно и ровно. Встречался с ней глазами в зеркале, долго любовался, таял под улыбкой и наконец заносил орудие, балуясь мелкой мыслишкой о том, что могу уничтожить красоту.
Подстраховать людей.
Затем нежно выкашивал прекрасный луг, что образовывался за три-четыре дня.
Мне нравился процесс, иногда я сам просился побрить ее. Это снимало напряжение, успокаивало нервы, как помогает некоторым слежение за мирно колыхающимися в аквариуме рыбками.
- Ты видела себя с волосами? – спросил я.
- Полюбопытствовала, — произнесла она.
- И?
- Что?
- Почему же с тобой все в порядке?
- Откуда ты знаешь?
Мой интерес к ее волосам со временем не уменьшился, а даже наоборот. Я одновременно верил ей (она не любила шутить) и не верил. Верил потому, что это сказала она, и не верил, потому что такого не могло быть. И эта невозможность существенно распаляла мое любопытство.
Иногда, когда я брил ее нежную голову, в моей голове проскакивала идея связать ей руки и кормить с ложечки до тех пор, пока волосы не отрастут. Иногда это желание достигало гигантских размеров, и руки, занятые бритвой, начинали дрожать, приходилось прекращать процедуру для восстановления контроля над пальцами.
Теперь я старался брить ее как можно реже, не упоминать ничего, связанного с головой и волосами, дабы отсрочить операцию, надеясь на ее забывчивость. Это получалось редко, приходилось с неудовольствием наблюдать, как исчезает скромный пушок под острыми зубами бритвы.
Вскоре я пришел к тупой уверенности, что непременно должен увидеть ее волосы, и любые попытки разума образумить меня терпели фиаско. Думая, как это сделать, нехорошими глазами глядя на ее чистую голову, я усиленно мыслил, выдумывая способ, которым мог бы удовлетворить буйное любопытство и одновременно не наступил бы на смертельную мину ее неудовольствия. Голова, словно чувствуя нежелательность этого шага, упорно не хотела разрожаться ни чем стоящим внимания. Я бесился и вызывал ее обеспокоенность.
Случай предопределил развитие событий.
Прогуливаясь утром со щенком спаниеля, которого она спасла от холодных челюстей улицы, я, кутаясь в ветровку и проклиная ледяной дождь, застыл перед витриной нового магазина. В ней еще ничего не было, кроме согнувшегося в неестественной позе манекена, с чьей сейчас лысой головы упал черный парик. Он был похож на то, что я сотворил на фотографии и видел в снах, настолько, что спина моя вспотела, а глаза пробежались по пустому тротуару, ожидая увидеть кого-то, кто, покопавшись в мыслях моих, подстроил выход, по которому долго и безуспешно страдала моя голова.
В трансе я добрался до дома, уселся в кресло и до ее прихода напряженно думал об увиденном. По ее приходу я попытался быть таким, как обычно, но тщетно. Взгляд мой столкнулся с ее настороженным взглядом, ртуть которого я не смог выдержать и увел заслезившиеся глаза в сторону.
Два дня она контролировала меня, оставаясь на ночь и выводя меня на прогулки, смыслом которых было ее желание развеять ненужные мысли, что появлялись в моей голове и были ей частично понятны. На третий день она сочла нужным отлучиться на ночь домой, чтобы утешить обеспокоенных ее отсутствием родственников.
Я, едва дождавшись хлопка входной двери, с горящим взглядом и щеками полетел на улицу. На выходе из подъезда я наткнулся на обломок кирпича, щербатый и заостренный, как орудие первобытного человека. Моя ладонь тут же ощутила тепло нечаянного острия. Она понесла камень вслед за моим телом к магазину, в витрине которого выпрямился манекен.
Неуверенности в движениях не было. Страх сменился обильным потом, что помог дождю увлажнить ветровку. Рука надежно сжимала обломок. Улица было глухой, вечер разогнал жителей по домам, а потому, не опасаясь быть узнанным, я встал на другой стороне улицы. Набрал полную грудь воздуха, замахнулся и с любопытством пронаблюдал, как кирпич птицей достиг тротуара и шумно вонзился в хлипкое стекло витрины. Я чуть выждал, лицезрея, как последние куски отделяются от рамы и осыпаются на жестокий асфальт. Затем спешно пересек дорогу, слыша стеклянный хруст под ботинками, сунул руку в стыдливо обнажившуюся витрину и ухватил за ногу равнодушный манекен. Рванув его к себе, нервозно сорвал с пластмассовой головы парик, метнулся в сторону, выбирая темные места и истерично работая ногами, борясь с лживым чувством погони.
Через минуту я был дома, обливаясь потом, теряя дыхание, судорожно сжимая в руке пучок ненатуральных волос, что жгли пальцы мертвостью, но радовали беснующееся воображение.
На следующий день она приняла решение остаться со мной на ночь. Видимо, ее напугал яростный блеск моих глаз, где мерцало непонятное ей торжество, роились хаотичные мысли, понять которые она не могла, но присутствие которых озадачивало. Я согласился, не в силах сдержать радость, которую она расценила для себя иначе и улыбнулась собственным думам.
Я горел от возбуждения, чувствуя, что в этот день разрешу сомнения. Мрачные мысли я гнал прочь, вернее, игнорировал, зато размышлениям приятным предавался с усиленным рвением…
…………………………………………………………………………………………….
Красивый человек прекрасен в любой ситуации, в любом положении, везде и всегда, пока, конечно, старость не протянет к нему морщинистые руки.
Я перестал гулять по лунным дорожкам, отошел от окна и с любовью упился прелестью ее сна. Он наложил надменный окрас на губы ее, вытянувшиеся в холодную улыбку, а глаза сокрыл веками – слугами его, что прятали от меня, ликующего, роскошные глаза, которые сейчас блуждали по серебряным горам сновидений.
Я достал руки из-за спины.
В левой, что мелко дрожала, был зажат темный ком, на который я старался не смотреть. А глядел я на нее, опасаясь надменных губ, но желая спрятать лысую голову ее, что мирно светилась в ночи, дразня мои ладони и вызывая в них непримиримый зуд.
Я сделал шаг к ней, при этом левая рука моя вытянулась вперед и слегка разжалась, дав неживым волосам чуть свободы. Упрямые локоны, точно ручьи, заструились между пальцами. Нос ее, маленький и чудный, слабо свистнул, отпугнув меня обратно к окну, откуда, спустя минуту, я вернулся к кровати.
В этот момент я еще мог передумать.
Свист пробудил в голове моей разум, который неуверенно запищал о благоразумии, о чем-то еще, но я крушащей волей заставил его заткнуться. Уж очень сильно было предощущение, предвкушение чего-то, что я намеревался и хотел увидеть. Чего-то, чему нет аналогов, что буду помнить всю жизнь, что-то завершенное, неповторимое.
Коленями я влез на кровать, безжалостно проминая простыню немалым весом, руки мои, дрожа и потея, взвились над ее головой. И так ненадолго я застыл. Лицо ее просветлело, казалось, кто-то подсвечивает мне, чтобы я все сделал, как задумал.
Я медленно начал опускать ладони, свет ее лица стал ярче.
Я замер перед самой лысиной, наблюдая, как вьющиеся волоски гуляют по светлой коже. Потом руки мои упали, успевая и приподнять голову ее, и пристроить искусственные волосы к теплому затылку.
Через секунду я отнял руки от белой кожи и почувствовал, что глаза мои наполняются слезами, но не от непонятной жалости или чего-то иного, а потому, что их нельзя сдержать. Слишком ярко пылали щеки ее, отгоняя мрак от носа и век, слишком прекрасна была она. Дыхание мое остановилось, я перестал контролировать этот процесс, сосредоточившись на роскоши ее лика. Я перестал думать, упав взглядом на то, что мирно спало предо мной, удивительно прекрасное. И с волосами.
В трансе я пробыл долго, так мне показалось. Когда начал приходить в себя, осознал, что по-прежнему нахожусь в том же положении, на той же кровати, только за окном уже светлело. Вернулась способность мыслить и дышать в полную меру. Это было так неожиданно, что я чуть не захлебнулся, силясь совладать с головокружением и грубыми толчками воздуха. С минуту я наслаждался, сотрясая легкие пьянящим кислородом, нагружая голову мыслями, одна из первоочередных была о том, что она обманывала меня. Интриговала, не являлась таковой, каковой я привык ее считать. Ничего особенного со мной не произошло, я ясно мыслил, отдавал себе отчет в страшной ее красоте, но ни бреда, ни дури в внутри меня не проскальзывало.
“А чего ты ожидал? — задал я себе вопрос. – Неужели, что на самом деле ум твой превратится в труху?”
Второй (после бурного облегчения, что пророчества лысой девочки не сбылись, после самоукоризны в легковерности) была мысль о том, что теперь ей придется расстаться с голой макушкой, отдав предпочтения по-морскому бурным локонам. Думалось, как я буду окунать руки, памятуя о том, сколь тяжело они мне достались. Я перебрал еще кучу размышлений, прежде чем возникла маленькая, но пробивная и затмившая остальные мыслишка. О том, что для полноты картины, для полноты наслаждения логического произрастания одной черты из другой, при общей Божественной композиции, чего-то не хватает. Я же, вместо того, чтобы убить эту мысль в корне, растоптать, уничтожить шпалами других более веских размышлений, предался ей. Позволил вытеснить остальные думы, которые имелись в изобилии, упился ею и принялся размеренно вглядываться в лицо лысой девушки, спящей, разыскивая там что-то, что случайно ускользнуло от моего внимания.
И тогда… А-а-а!!!
А…
А.
Б.
В.
………………………………………………………………………………………………
И в этот момент, видимо, почувствовав мой долгий пристальный взгляд или по иной причине она открыла глаза…
………………………………………………………………………………………………
… открыла быстро, распахнув веки, и я испугался…
………………………………………………………………………………………………
… из глаз ее брызнула… кислота…
………………………………………………………………………………………………
…нет! это не кислота, это яркий неудержимый свет, что объял меня, вспарывая личность мою, словно рыбу… он заставил закрыть глаза, а потом насилием раскрыл их, закрепив подбородок в одном положении, направленном точно на нее…
………………………………………………………………………………………………
Последняя деталь встала на место, закончив картину…
………………………………………………………………………………………………
…голову разорвала невыносимая головная боль, что выбила из глаз мощные слезы, открыла под твердыней черепа дотоле туго завернутые краны, из которых непрерывным потоком ринулись мысли, мысли ни о чем, несвязные, клочковатые, короткие, стремительно сменяющиеся…
………………………………………………………………………………………………
… бредовые…
………………………………………………………………………………………………
Я слетел с кровати и упал на паркет, ударившись слабым теперь затылком. Сквозь слезы я увидел, как приподнялась она и села на кровати, уронив с дрожащей от дыхания груди белоснежную простыню. На глаза ее упала воронья челка. Она испугалась этой челки и попыталась отшатнуться. И только через мгновение сообразила, сорвала с головы чужие волосы и отшвырнула, подурнев от омерзения…
………………………………………………………………………………………………
… оглушительная пощечина разбилась под моим глазом. Я не заметил, как подошла она ко мне, так как зрение застилал непрерывный всепоглощающий поток мыслей. Их было много – много начал, и ни у одной из них не было конца, начиная, я не заканчивал, думая об одном, через секунду был далеко от этой думы…
………………………………………………………………………………………………
… оглушительный удар вбился в мою щеку, досталось и ее сестре, в которую камнем впечатался сжатый кулак.
Но вот она зарыдала, спрятав красивое лицо в красивые ладони, оплетя его красивыми пальцами и отдавая красивой коже красивые слезы…
………………………………………………………………………………………………
… а я идиотом сидел на полу, улыбаясь и захлебываясь в истерике мыслительных процессов, которых стало нескончаемо много, отчего головная боль чувствовалась сильнее, а возможности систематизации развеялись по ветру. Многое из того, что пенилось в голове, было бредом, смысловой нагрузки которого я никак не мог определить…
………………………………………………………………………………………………
Она все еще приходит ко мне, правда, реже, уже не плачет, но все-таки приходит.
У нас уже нет любви.
Я с трудом собираю мысли, чтобы поговорить с ней, но чаще теряюсь, сказав пару фраз, от которых слез ее становится все больше, а я путаюсь в словах, забываю о сказанном, не понимаю, что говорит она. И тупо пялюсь.
Говорит она много, дослушать я не успеваю и проваливаюсь в темный колодец беспамятства. В этом колодце я пребываю все чаще, он забирает оставшийся разум. Я становлюсь неуправляем, иду, не зная куда, не узнаю ее, а главное — не помню, что сделал.
Недавно я заметил, что пушок на голове ее становится больше, чем самый большой, что позволяла она себе отрастить при мне, он все еще колется, но скоро станет мягким и податливым.
- Зачем? – сумел спросить я.
- Не знаю, — поняла она. – Хочу отправиться путешествовать…
- Куда? – спросил я, чувствуя, как сознание затухает.
А в голове мельтешит изуродованная фантазия Африки, через секунду сменяется космическими небоскребами Америки. Они то и дело меняют форму, затем появляются льды, по которым длинными прыжками бегут пингвины.
- Вокруг, — пальцем изображает она окружность, видимо, заметив, что взгляд мой становится все менее осмысленным.
Но я уже не понимаю, что она имеет ввиду, и вижу только палец, который упорно сидит в голове моей и чертит круги.
— А-а-а, — говорю я для того, чтобы что-то сказать.
Рука моя под подушкой, она сжимает остро отточенный нож. Зачем? Затем, что мне очень жаль человеческий мир, не подозревающий, как много значит для него рост волос моей любимой.
Но на самом деле я хочу причинить ей смерть из-за деструкции, подаренной человечеству щедрой природой, а также из-за того, что не в силах мириться с мыслью, что кто-то, кроме меня, будет обладать моей лысой девочкой.
Чувствую, скоро она перестанет приходить ко мне…
Причиной может быть и путешествие, а может, это всего лишь причина, которой она хочет завуалировать собственную пропажу, пропажу в руках кого-то другого…
………………………………………………………………………………………………
Чего можно ждать от сумасшедшего…
Здесь находятся мои рассказы, повести и опыт из нежной сферы отношений, где встречаются влюбленные люди. В унисон стучат их сердца и как только они не испытывают свои чувства, эмоции и свою любовь, наслаждаясь мистикой эмоций.